Климов невольно набрал номер своего домашнего телефона и, услышав ломающийся голосок младшего: «Пап, это ты? У меня полный порядок!» — облегченно положил трубку. Все правильно: уголовный розыск — это самые смелые и волевые мужчины, но власть над собой, над своими чувствами дается ох как нелегко.
— Итак, Елена Константиновна… когда и где?
Легостаева раскрыла сумочку, сунула в нее нервозно скомканный платок и тут же вытащила, должно быть, вспомнив, что он мокрый, а у нее там заявление и документы.
— Два дня назад. Возле театра.
— Днем?
— В одиннадцать часов.
Климов записал: седьмого октября, в одиннадцать часов.
— Как он был одет?
— Мне показалось, бедно. То есть по-плебейски… Джинсы, куртка… А ведь ему двадцать семь лет. Первого мая исполнилось.
— Джинсы синие?
— Нет, черные. Вельветовые. Снизу забрызганные грязью.
— Куртка?
— Самая обычная. Отечественного пошива.
— Цвет?
— Зеленый. Что меня и поразило. Гнусного какого-то, болотного отлива. А у него всегда был хороший вкус, даже малышом капризничал, если не то наденем. Он, знаете, в отца. Аристократ.
Она тоскливо посмотрела вверх, на потолок, и судорожно захватила носом воздух. Наверно, побоялась, что опять расплачется.
— Он был чудесный, его отец. А я, — она мотнула головой, стряхнула с ресниц слезы, — мразь.
Климов промолчал. Когда внутри человека звучит трагическая нота, сочувствием ему не поможешь, да он и не нуждается в нем. Помогают слабым, а не сломленным. И опять же, не каждый способен оценить себя, не говоря уже о том, что редкая женщина может сказать о себе правду.
— Знаете, самая отвратительная привычка — это привычка жить. Я ненавидела себя, хотела уже броситься под электричку, но… когда я встретила его…
— Во что он был обут? — отвлек ее от горестных откровений Климов и следом задал еще один вопрос: — На голове что-нибудь было?
Оглушенная собственным признанием, Легостаева ответила не сразу. Похоже, что она припоминала, как был одет ее сын, не столько для Климова, сколько для самой себя.
— На голове… На голове мохеровая кепка. Темно-бурая… отвратная. А туфли… трудно разобрать, все в глине.
— В глине?
— Да. Пока я шла за ним, я не могла взять в толк, где он работает? На стройке, что ли?
— Глина желтая? Красная?
— Желтая.
Климов придвинул блокнот и подчеркнул эту деталь: желтая.
— А теперь, Елена Константиновна, как вы его узнали? Почему решили, что тот, кого вы встретили, ваш сын? Ведь он у вас пропал в Афганистане, пропал без вести, не так ли?
— Да.
— Тогда я не могу понять… А вы не обознались?
— Нет.
— Все это странно… Встретиться случайно с матерью и тотчас же уйти…
Климову это так же трудно было представить, как жену блистательного дипломата за одним столом с колхозницей, обвешанной баранками.
— Откуда он мог появиться в нашем городе?
— Не знаю, — с тягостным недоумением заговорила Легостаева. — Мне никто не верит. Но разве сердце матери обманет? Я же видела его глаза! Он меня узнал. Понимаете? Узнал! Потому он и заспешил так, заторопился прочь, что наша встреча с ним произошла.
Климов не без иронии подумал, что в дебрях женской логики водятся и не такие химеры. После дневной запарки с разъездами по городу, после дотошных опросов «свидетелей», не являвшихся по сути дела таковыми, он постепенно погружался в мир, где властвовало лишь воображение, которое, когда его в избытке, делает натуру человека чуточку ущербной.
— Успокойтесь, пожалуйста.
Казнясь и проклиная свою самую мужественную профессию, которая имела мало преимуществ, но зачастую делала его как бы сообщником беды, Климов налил в стакан воды и протянул его Елене Константиновне.
— Выпейте и успокойтесь. Я вам верю.
В такие минуты он ловил себя на том, что, привыкая к множеству людей, с которыми его сводила вечная необходимость что-то выяснять, отыскивать и спрашивать, к чередованию их лиц, привычек, жестов, он начинал воспринимать свою работу как некую игру, если не символов, то преходящих образов, почти бесплотных теней, устойчиво теснящихся в его мозгу, чему он всячески пытался воспротивиться. Истина всегда конкретна, и без четкости ощущения нет точности мысли.
Легостаева взяла стакан, но, подержав его у рта, поставила на стол.
— Спасибо. Я пойду.
— Нет, нет! — удержал ее за руку Климов. — Давайте ваше заявление. Я постараюсь сделать все, что в моих силах.
— Вы его найдете?
Климов подколол заявление к составленному протоколу и ничего не ответил. Отыскать человека в густонаселенном городе даже при самых благоприятных условиях бывает далеко не просто, не говоря уже о том, чтобы найти его на территории области или страны. Где гарантии, что тот, кого заявительница посчитала своим сыном, не транзитный пассажир и не залетный бомж?
— Будем искать, — сказал Климов, доставая новую папку из сейфа, и как бы невзначай спросил: — А синяк у вас на виске откуда?
— Заметили?
Она потрогала висок рукой.
— Профессия такая.
— Ничего серьезного. Ударилась, когда пыталась сесть в троллейбус. Вслед за сыном. — Голос прозвучал довольно твердо.
— Сели?
— Да.
— И что?
— Он на следующей остановке выскочил. Черед переднюю дверь.
— А вы?
— А я осталась.
— Номер троллейбуса помните?
— Нет. Не догадалась.
— Ну что ж, будем искать.
Климов записал на бумажке номер своего телефона и встал из-за стола.
— Вот вам мои координаты. Звоните, если что. Быть может, вы его еще раз встретите.
С неожиданной для ее подавленного состояния легкостью Легостаева одернула на себе плащ и протянула руку:
— До свидания. Я надеюсь…
— Всего доброго.
3
— Кто это? — поинтересовался Гульнов, входя в кабинет сразу же, как только за Легостаевой закрылась дверь.
— Да так, — потянулся Климов, — одна из тех несчастных матерей, чьи сыновья ушли и не вернулись.
— Откуда?
— Из Афганистана.
— А-а… — понимающе протянул Андрей, и Климову пришлось в двух словах обрисовать ситуацию.
— Мистика! — загорячился Андрей.
— Не веришь?
— Нет!
Синие его глаза смотрели непреклонно.
Выйдя из-за стола, Климов прошелся по кабинету, постоял у окна, пора была заканчивать рабочий день, и, как бы размышляя вслух, проговорил:
— Конечно, факт сам по себе дурак. Все зависит от того, кто и как на него посмотрит.
Обернувшись и заметив недоумение на лице своего помощника, он пояснил:
— Это я о мистике. И вот в связи с чем. Лет пять назад, да ты садись, исчез один мужик. Вчера был, а сегодня нет. Сообщила нам его жена, по чьей просьбе мы не однажды уже разыскивали «ее защиту и опору». Вся прелесть в том, что драгоценный ее супруг имел обыкновение под этим делом, — Климов щелкнул себя согнутым пальцем по горлу, — цепляться за товарняки и ехать на край света. Память детства.
— Послевоенное сиротство?
— Безотцовщина! Мать скурвилась, попал в детдом, а там ведь хуже, чем на воле…
— Ясно: хуже.
— Ну, так вот. Мы принимали к сведению, искали, находили, возвращали. Дважды принудительно лечили в ЛТП. И вот он исчез снова.
— В очередной раз.
— Само собой. Стали искать. Ни тпру ни ну! Как заколодило. Был человек, и нет. Учитывая, что по стране и так бичей шатается без счета, розыск вынуждены были прекратить. И что ты думаешь? — Сунув руки в карманы, Климов развел локти так, что хрустнуло между лопаток, и несколько раз резко мотнул головой взад-вперед. — Два года спустя безутешной вдове на голову спрыгнула кошка. И не приблудная, а собственная, знавшая хозяйку, так сказать, с младых ногтей.
— Как это спрыгнула?
— А так. Когда вдова спала в своей постели.
— Ну и что?
— А то, что стала драть ее когтями и грызть черепушку.
— Да ну-у?
— Ну… я сообщаю факт.
— И все это, конечно, ночью?
— Разумеется.