и завтрашний день, закрутилось, загудело, никак не остановить, все в сборе у секретаря горкома: и Гая, и ребята, и Хасай, еще и еще люди.
- ну, так кто начнет? - секретарь смотрит на Гая. Гая на Мамиша, а у него пересохло в горле. И не помнит, как пришел сюда, видит только Хасая, он согнулся весь, сразу поста-рел, "как же ты Мамиш, а? мало мне горя с Гюльбалой, а тут еще ты? возьми нож, иди, вот тебе моя грудь". И снова речь заводит Гая. "не то, не то он говорит!.."
- разрешите!- порывается сказать Хасай.
- вам еще слова не давали!
- дайте и мне сказать!- это Хуснийэ-ханум.
- не мешайте, Бахтиярова!
- постой!- Мамиш прерывает Гая, а тот уже все, кончил.
Хасай вскочил, чтобы что-то сказать, и вдруг стал оседать как-то нелепо.
- притворство!- кричит кто-то.
- да нет, ему плохо...
Хуснийэ-ханум рвет на себе волосы, протягивает
руки к Мамишу.
- изверг! убийца! и Гюлъбалу убил! разорил наш дом!..
А дальше что?
А дальше ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, самая необычная в азер-байджанской литературе за всю ее историю от дастана "Дедё-Коркут" до романа "Мамиш".
Саттара ночью разбудили: - Мамиш повесился!
дали телеграмму Тукезбан: "Мамиш при смер-ти" .
телеграмму Кязыму: "Мамиш трагически по-гиб".
а потом Саттар расследовал: сначала задуши-ли, затем повесили: мол, Мамиш сам. и Саттар, только он, и никто больше, говорит о Мамише: "он сказал лишь малую долю того, что знал!., нет, не без корней он, не перекати-поле, он связан с этой землей, которую любил, с родным городом, таким прекрасным!.. Мамиш в каждом из нас, и каждый из нас в Мамише". и рассказывает о Мамише, о тех, кому он был обязан в этой жизни, такие подробности, будто не о нем говорит, а о самом себе, и больно не только тем, кто здесь, кто пришел, но и тем, кого уже нет, огромный зал, и люди, люди, лю-ди, много людей, и тех, кто жил рядом, и тех, кто уехал, и тех, кто не знал, но слышал, прилетела мать, прилетел отец со всей семь-ей, дочери стоят рядом, похожие на Мамиша глазами.
Амираслан о чем-то шепчет Сеяре, а та го-ловой качает, и загоревший, как уголь, маль-чик из двора Гая стоит без майки, его не пус-кали, а он юркнул, и уже никак его не выгонишь, а у выхода милиционеры, те, которые их допрашивали, стоят, и Гая со всей семьей, а где же Октай? Шираслан? ах да, они же на него в обиде!., и тот, и другой, но какие могут быть обиды, когда его нет?
И Р здесь нет, ее мать Варвара-ханум пришла, сидит строгая, в очках, и вдова Гюлъбалы... а эти кто? это же его однокурсники с транс-парантом, а что там написано, не разглядишь, далеко стоят; мать Селима пришла, не полени-лась, сеть морщин на ее лице неподвижна, губ и вовсе не видать; и Селим, и Арам, и Сергей, бросишь яблоко - на землю не упадет, и Саттар рассказывает, и такие подробности... Мамиш открывает дверь в комнату бабушки, матери своей матери, она тогда, все время ле-жала в постели, болела, ему говорили, чтоб ее не беспокоил, не приходил сюда, а он под-ходит, и ручка, до которой Мамиш еле дотя-гивается, из гладкого синего стекла, прохладная и приятная.
щелкнет певуче дверь, и бабушка понимает, что это, конечно же, Мамиш, а он чувствует, рада она его приходу, охала, стонала, спросит о чем-то, а он "угу". - "не угу, а да", молчит Мамиш. "повтори, как отвечать надо".- "а у меня горло болит".- "всегда у тебя горло болит... и Теймур постоянно с больным горлом ходил", вставала, кряхтя -"буду лечить",- опускала палец в керосин, "открой-ка рот!" и пальцем этим придавливала гланду, и Мамиш молчит, терпит.
"не угу, а да, думать, прежде чем говорить, надо сначала постучаться, а потом уже входить, старший сказал - надо слушаться старших", та, другая бабушка, никогда ничего не читала, и очков у нее не было, всегда рассказывала ему сказки, и откуда она знала их? Мамиш потом все книжки перечитал и нигде не встретил того Дива, которого Плешивый надвое раз-резал, а эта все время читает, "сказок ты не знаешь?" а она охает: "мама твоя бессребреница разве не сказка, неведомо где ее носит, ищет золото, а у самой и колечка золотого нет. а Тей-мур - вот тебе и сказка!" какая же эта сказка?
"а руки-то, руки у тебя!..- ужасается бабуш-ка.- сначала пойди вымой, а потом приходи", и соседке Мамиш обязан, где она, неужели так состарилась, что не узнать? позвала его однажды и бутерброд с колбасой протягивает, смотрит, проверяет, съест он колбасу или нет, она ведь свиная, а свинину есть ох какой вели-кий грех, говорила бабушка, и в семье не ели. Мамиш смотрит на колбасу, розовая с белыми кружочками, и думает: есть или не есть? съест- и перевернется мир, стены рухнут, а не съест, подумает, что боюсь, но ведь они едят и ничего!., "а ты попробуй, покажи, какой смелый", взял и стал есть, и ничего вокруг не случается, и даже вкусно, очень вкусно пахнет, пришел домой, думает, а вдруг запах от него. Дивы ведь это чувствуют, бабушка, конечно, не Див... нет, не учуяли, и стал он есть, и ничего с ним... зато помогло в армии, земляки его не едят, а он ничего, и даже очень вкусно, а те мучаются, понимают, что глупо, но, как поднесут ко рту, бледнеют, вот-вот плохо станет, отворачиваются, чтоб другие не видели... "ах, какого человека убили!.."сокрушается Расим. "он ваш и ча-стица ваша в нем!" - говорит Саттар. а Хасай уже не вспомнит тот день, когда повел мальчиков, Гюльбалу и Мамиша, сфотографи-ровать; и придумал - один курит, другой огонь подносит, спичку зажигает, в тот день у них на улице человека убили, "из одной они шай-ки",слышит Мамиш, а Хасай объясняет им: "главное - не связываться с'жу ликами, хулига-нами, бандитами... и прирезать могут, и в про-пасть толкнуть, и веревку на шею"... а потом и фотограф: "бери в рот папиросу!" - "не хочу!"отказывается Гюлъбала. "тогда ты бе-ри!"- Мамишу, "я тоже не хочу!", но взял все-таки: он курит, а Гюлъбала спичку ему под-носит.
и Саттар рассказывает о Тукезбан. она, может, не помнит, но Мамиш запомнил, в сердце его жило: мать сильная и вдруг почему-то губы вздрагивают и слезы катятся. Мамиш в ужасе глядит, как мать плачет... а причина пустяк, что-то обидное сказала Хуснийэ, но что, спроси ее, не вспомнит, не ответит, а для Мамиша это на всю жизнь: мать плачет, хочет что-то сказать ему, но не может, слезы мешают, и текут, и текут слезы у Тукезбан, у его единственной, той, что вдохнула в Мамиша жизнь.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ и последняя - ЭПИЛОГ, похожий на ПРОЛОГ, то есть такое окончание, которое может сойти за начало. Мамиш спешит. "Надо, непременно на-до!" Вдруг остановился, поднял голову и неотрывно смотрит на низко бегущие хмурые облака, гонимые северным ветром. Случайная крупная холодная капля обожгла висок, а тучи бегут и бегут. И впечатление та-кое, что угловой дом, похожий на старый, но все еще крепкий корабль, стремительно несется по вспыльчивому Каспию и отвисшие клочья туч цепляются за телевизионные антенны.
Мамиш спешит.
Не угонишься за ним.
Идет и идет.
Ветер сорвал с петель оконную раму, осколки стекла посыпались на улицу. Лето, а какой злой ветер!.. Запахло шашлыком. Шашлык и вправду ждать не лю-бит. Он вкусен, когда только что снят с красноглазых уг-лей, обжигает пальцы. Но запах этот обманчив: то ли барашек на вертеле, то ли осла клеймят.
1975