Разодраны были предплечья стрелой громовою.
Огромный кулак был округлостью схож с булавою,
Округлостью схож с головою слоновьей кулак был.
На ногте большого перста — благоденствия знак был.
На царственном ложе, примяв златоткань, величаво
Лежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый.
Сандалом ее умастили и, брызжа огнями,
Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями.
Прекрасные женщины холили Раваны руки,
Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки.
Кровавым сандалом натертых, атласных от неги,
Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге,
Узрел Хануман. Исполинский владетель чертога
Без с Ма́ндару-гору, а руки — два горных отрога.
Дыханье правителя ракшасов пахло панна́гой,
Душистою ма́дхавой
[253], сладкими яствами, брагой,
Но взор устрашало разверстого зева зиянье.
С макушки свалился венец, изливая сиянье, —
Венец огнезарный с каменьями и жемчугами.
Алмазные серьги сверкали, свисая кругами.
На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала,
Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала.
Сорочка сползла и рубцы оголила на теле.
И, царственно-желтым покровом повит, на постели,
Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс,
Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь.
И слон, омываемый водами Ганги великой,
На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой.
Его озаряли златые светильни четыре,
Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири.
В ногах у владыки, усталого от возлияний,
Пленительных женщин увидел вожак обезьяний.
И демонов женолюбивый единодержавец,
Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц.
В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,
Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.
В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,
В подвесках алмазных узрел Хануман лунолицых.
И царский дворец показался ему небосводом,
Что в ясную полночь блистает светил хороводом.
Плясунья уснувшая, полное неги движенье
Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.
Древесная ви́на лежала бок о бок с красоткой,
Похожей на солнечный лотос, плывущий за лодкой.
Уснула с манку́кой
[254]одна дивнорукая, словно
Ребенка баюкая или лаская любовно.
Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала,
Как будто любовника в сладостном сне обнимала.
Казалось танцовщица с блещущей золотом кожей
Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе.
С похмелья уснувшая дева движеньем усталым
Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам.
Другая спала, освеженная чашей хмельною,
Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.
Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка,
Красавицу сон одолел — опьяненью уступка!
Иной луноликой — прекрасные бедра подруги
Во сне изголовьем служили, округлы, упруги.
Уснув, музыкантши, — как будто пред ними любимый, —
Сжимали в объятьях ада́мбары, флейты, динди́мы
[255].
И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,
Одно бесподобное ложе стояло особо.
Красы небывалой и нежного телосложенья
Царица на нем возлежала среди окруженья,
вернуться
253