Вот-вот сорвется мальчишка, упадет в бездну, где гулким эхом, как из преисподней, отзывается дикий и неуемный поток, ворочающий валунами. А надо выше. Еще выше. Кто-то или что-то внутри него ведет и повелевает: уцепись за можжевельник, оглянись, только не смотри вниз — голова кругом пойдет, разобьешься. Держись, как держится корявый и разлапистый горный дуб, опасно, но и прочно наклонившийся, нависший над гибельной бездной.
Глядит Махмуд на дерево. Понимает, как тяжело ему там наверху, над кручей. Буря гнет и качает его, наваливаясь со всех сторон, а дуб стоит, только стонет да скрипит утробно. Да, трудно, зато весь мир виден отсюда!
А вон гранитная темная скала и поворот его, Махмуда, тропы. Тяжело, круто, но дошел до поворота. И тут — какие дали открылись! Пощупал, ущипнул себя — не сон ли? Нет, явь. Какая красота! Сказка! И тут же попробовал станцевать эту красоту на высокой, узкой и опасной площадке размером с медный пятак.
Встал на мысок, обернулся, еще и еще. Голова чуть кружится. И сладко. Первые его пируэты, фуэте.
Он еще знать не знает, как эти движения называются. Но руку вскинул в своем неповторимом движении, соединив кольцом большой и указательный пальцы, словно измеряя осиную свою талию.
Много лет спустя Махмуд скажет, улыбаясь по-мальчишески, лукаво: «У меня все росло, а талия остановилась в детстве… на сорока семи сантиметрах».
В пятнадцать лет он начал танцевать в Чечено-Ингушском государственном ансамбле песни и танца. В семнадцать уже в настоящем театре — в Пятигорской оперетте.
Юность его опалила война. Восемнадцатилетний Махмуд — любимый солдатами солист-танцор, участник мобильных фронтовых концертных бригад, выступавших на передовой и в тылу, на возведении оборонных сооружений и в госпиталях. Был тяжело ранен осколком во время выступления.
Казалось — всё, точка! Нет — многоточие…
Через пару лет он уже солист Киргизского театра оперы и балета. Открылась поразительная разноплановость его танцевального дара: он в равной степени владеет народным танцем, характерным, основами классического балета.
Позже эти редкостные способности отметят старшие мастера-коллеги: Уланова (с Галиной Сергеевной он выступал на одной сцене во Фрунзе), Лепешинская, Моисеев и другие именитые артисты, титаны и мэтры советской, а потом и мировой хореографии.
Артист, постигший классический балет, в характерном танце плавает как рыба в воде, парит как птица, поймавшая крылом поток теплого ветра. Жить бы и радоваться, но тут начинаются самые трудные, горькие страницы биографии. Депортация и долгие поиски родных, по воле властей заброшенных на далекий степной полустанок. Однажды за единственное нарушение режима солиста балета Киргизского оперного театра, спецпереселенца Эсамбаева, отправили в лагерь на лесоповал. Несколько месяцев жизни над бездной. Один шаг в сторону — и выстрел конвоира.
Но и тут он прошел и продолжил свой танец над бездной. Вернулся в театр. Помчался, полетел этап классических постановок: «Лебединое озеро», «Бахчисарайский фонтан», «Спящая красавица».
И вот очередной крутой поворот жизни души. Не протест, а открытие. Что случилось? Тесны стали рамки классики? Или открыл в себе нечто особенное, индивидуальное, невозможное и непонятное для других?
Похоже, Махмуд почувствовал в себе вполне оформившийся театр танца. И тут же поставил задачу: за несколько сценических минут станцевать главные пьесы жизни. Какие? Самые разные. Земля безгранична. Разнообразие речей, красок, звуков, движений зовет и манит. Танцы народов мира! Да, это его увлекло.
Первоначально это был мир народного танца родной Чечено-Ингушетии. Потом появились танцы-новеллы: к ним прибавился индийский ритуальный «Золотой бог», испанская «Ля коррида», таджикский «Танец с ножами» и в самом начале, конечно, родная «Лезгинка»…
Пятьдесят седьмой год. Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Две золотые медали за народный танец и классику. Первые зарубежные гастроли: Франция, Южная Америка… Сразу же небывалый успех. Он ездил, выступал, копил впечатления и танцы. Учился, изучал пластику и движения разных народов мира. Где выступал, там исполнял местные колоритные танцы. Слава шлейфом летела за ним. И вот создан свой коллектив, своя уникальная программа «Танцы народов мира», которую вернее было бы окрестить «Народы мира в танцах». В одной толковой рецензии написали: «Танцы Эсамбаева — это театр переживания, а не представления».
Мэтр балета Юрий Григорович уже тогда, на всходе гения Махмуда, заметил: «Каждое его выступление на эстраде, каждая миниатюра — маленький законченный балет».
Звания и награды потекли горным потоком. Эпитеты восходили до облаков: «Шаляпин в танце», «звезда балета и эстрады», «великий», «гениальный», «чародей танца», «легенда XX века»… Но это всё мимо его служения искусству, вне его пытливой, страдающей и страждущей, в муках рождающей красоту души. Комплименты не волновали его, не сбивали с толку.
Жизнь, однако, не стала легче. Общественные путы постепенно отняли досуг, которого у него всегда было в обрез. С этим пришлось мириться. Депутат Верховного Совета своей республики, РСФСР и СССР не любил вещать с трибун о том, что «наша цель — коммунизм». Его, Махмуда, целью было решение текущих проблем — насущных и неотложных. Не перечислить людей, которым он помог. Его благодарили, он морщился, отыгрывался шуткой, улыбался, обнимал того, кому помог… А если не мог обнять — нельзя объять необъятное (ведь помогал целым коллективам, районам), выходил на сцену, говорил: «Я лучше вам станцую то, что чувствую. Слова — звук, исчезающий в воздухе. Крепкие, лихие слова — матерщина. Орудие пролетариата. Ладные-складные слова — поэзия. Я стихов не пишу, хоть и люблю, матерщину держу про запас, если понадобится такой усмирительный булыжник. Но я человек воспитанный, хоть и абсолютно неграмотный… Я вам сейчас станцую свою к вам любовь» — и танцевал не хуже, чем на сцене столичного зала имени Чайковского, на святых подмостках Большого театра или французского зала «Олимпия»…
А какой он был меценат (слова «спонсор» он не любил): помогал строить в столице Чечни Грозном новые здания драмтеатра, цирка, театра, школы, детского сада…
Кроме Великой Отечественной, на его долю выпали еще две войны. Та и другая рубанули клинком по его открытому сердцу. Первую чеченскую тяжко переживал, оставив в ее огне свой дом, уникальные картины, разнообразные материалы судьбы, подарки друзей и властей. Сгорели работы Пикассо, те, что великий художник подарил великому артисту.
Больше Махмуд домой не возвращался. Ни жить, ни выступать, ни просто видеть, что сотворила вражда дурных политиков с его родиной, он не мог. Признавался: «Увижу руины — тут же умру от горя». Размышлял горько: неужели никто из этих не думает о Красоте, об уюте родного очага, о садах, фонтанах, детском смехе и радостных голосах людей?! Еще горше и безнадежнее стали думы, когда Махмуд уже был приговорен смертельной болезнью: «Страшно! Дьявол поселил в душах людей раздор и гордыню, — говорил он. — Эти, из преисподней, сковали мир черным льдом отчаяния, и это страшнее страха, потому что объяснить его живыми словами невозможно…»
Январь метельный, лютый, хмурое небо, ветер рвал, как парусину, скованный морозом воздух. Рождественские морозы. 7 января 2000 года. Держава и весь мир, покоренный Махмудом, входили в новое тысячелетие, не взяв с собой гения из прошлого века.
И тут наш мир, уже потерявший голову в искушениях золотого тельца, почувствовал, что осиротел. Телеобыватель обнаружил вдруг, что на экране больше не появляется высокий, стройный, легкий на ногу барс, в каракулевой папахе и в элегантном ярком, сочном, сияющем костюме от лучшего кутюрье, на лацкане которого неизменный огонек «из прошлого» — золотая звезда Героя Социалистического Труда. Труд у него был никакой ни социалистический, а самый что ни на есть каторжный. Но каторга эта была его жизнью и радостью…