— Счастливого пути!
— Благополучного возвращения! — неслось ему вслед.
О желании послушать стихи Махтумкули никто даже не заикнулся — поэт сам позабыл об этом.
Караван замедлил движение у стен Хивы. Город прятался за стенами, виднелись лишь минареты да купола мечетей. В первую очередь внимание привлекал минарет мечети Джумы — самой большой мечети города. Он заметно выделялся на фоне вечернего неба, и хотя вокруг высилось множество его собратьев, ни один из минаретов не мог соперничать с ним по размерам и красоте отделки.
Эти устремленные ввысь стрелы ритуальных башен, сияющие золотом и лазурью, придавали городу особую нарядность и торжественность. Лучи гаснущего светила вспыхивали то там, то тут беззвучными радужными взрывами, настраивали на возвышенный лад.
Махтумкули шел пешком, ведя за собой коня. Холмистые просторы, необъятные просторы, сыпучие пески — все осталось позади. Изнуряюще тяжелый путь завершился благополучно, без происшествий, без человеческих жертв. Если вот так идти и идти прямо, скоро покажется знакомая дверь медресе Ширгази-хана — коварного хана, погубившего большую идею старшины Ходжанепеса о спокойствии для своего многострадального народа.
Бесчисленное количество раз переступал Махтумкули порог этой двери, и чем ближе сейчас подходил к ней, тем тверже становился шаг, поднималось настроение, отступала усталость. Представлялась встреча с товарищами по учебе. Разные были товарищи. С одними тянуло поздороваться за руку, других — по-братски обнять, пошутить, прижаться щекой к щеке. Третьим — просто сказать: «Салам алейкум!» — но и это было приятно, если забыть о четвертых, с которыми ни здороваться не хотелось, ни даже видеть их.
Во дворе медресе было безлюдно. Махтумкули сгрузил свои вещи, с помощью караванщиков унес их в келью. Проводив спутников, вернулся в свою обитель.
В келье было темно и душно. Свет, проникающий сквозь узкую щель окна, был слишком слаб, но Махтумкули различал все: в одном углу в беспорядке грудились тунча, кумган, посуда, остальные углы занимали полки, и на них навалом лежали книги и свитки — как в хаджиговшанском доме.
Чьи-то руки протянулись из-за спины, ладони прижались к щекам, затеняя глаза, чужое горячее дыхание коснулось затылка. Махтумкули потрогал чужие пальцы на своем лице.
— Нуретдин? Убирай руки, никто, кроме тебя, не может быть.
Тот не подчинился, пришлось высвобождаться силой, но это был действительно Нуретдин — милый, добрый друг Нуретдин. Они крепко обнялись.
— Приехал кто-нибудь кроме нас? — спросил Матхумкули. — Что-то во дворе никого не видать.
— Все здесь, тагсир[28] им нотации читает. Я тебя увидел и потихоньку сбежал.
— О чем он там толкует?
— Сейчас чай поставлю, потом расскажу.
Нуретдин взял тунчу, вышел, а Махтумкули тем временем принялся приводить в порядок келью — подмел пол, разложил вещи по местам, раскатал новую, привезенную из Гургена, кошму, расстелил сачак, вытряс на него из хурджуна хурму, кишмиш, орехи, фисташки. Посередине поставил кувшинчик с каурмой. Подумав, достал подаренную Менгли тюбетейку, заменил ею свою, будничную.
Вернулся Нуретдин. Увидев кошму, похвалил:
— Хорошая кошма. Почти как ковер. Из Гургена привез?
Махтумкули кивнул. Нуретдин, присев, погладил щеку рукой.
— Как там гургенцы поживают?
— Живут, — сказал Махтумкули неопределенно.
— Отец, мать, братья — все живы-здоровы?
— Слава аллаху, живы.
— А Менгли?
Махтумкули невольно вздохнул.
— Плачет Менгли.
— Случилось что-нибудь?
— Родители продать ее собираются.
— А она?
— Что «она»… Плачет. Если, говорит, даже в колодец бросать станут, по рукам и ногам связав, никому не отдам свое сердце, кроме Махтумкули.
— Молодец! Бывают же и среди девушек отважные!
— Вот, подарила… — Махтумкули снял тюбетейку, протянул ее Нуретдину. — Своими руками вышила, своими руками на голову мне надела.
— Хорошая работа, — одобрил Нуретдин, разглядывая тюбетейку. — Какие узоры, а? Мастерица!
— Это не узоры, — Махтумкули надел тюбетейку, — это струны сердца ее… Ваши как живут?
— Все в порядке, привет тебе от них привез. А это что за книга?
— Отцова книга, я тебе о ней уже говорил. Хочу каллиграфу отдать, чтобы переписал.
Нуретдин осторожно полистал рукопись, прочитал нараспев: