— Читайте.
Первым прочитал Шейдаи, погрыз кончик уса, передал листок Магрупи. Тот тоже прочитал, нахмурился.
— Не отчаивайся, Махтумкули. Слухи это только слухи, даже если их очевидец принес, а в этом деле, насколько я понимаю, настоящих очевидцев нет. Мы здесь горюем, а Човдур-хан пробился сквозь засаду и блаженствует себе в Кандагаре. Столько отважных джигитов! Да разве они дадут себя в обиду?
Магрупи понимал, что утешения его беспомощны. Понимал это и Махтумкули, но все равно был признателен другу за поддержку. Конечно, слезами тут не поможешь, хоть выплачь сразу весь свой назначенный от природы запас. Мог пробиться Човдур-хан, никто не спорит. Мог жить в Кандагаре. Но он был обязан дать о себе знать — не на прогулку послали, с официальным поручением послали. А если молчит, значит, большая беда случилась. Двое живых остались на поле боя, после долгих мытарств и скитаний добрались до дома. Их рассказ был настолько неопределенен, что в ущелье, к месту битвы, на поиски оставшихся джигитов послали хаджиговшанцы новый отряд под начальством Мамедсапы. Он тоже как в воду канул.
О самом худшем думать не хотелось. Теплилась надежда, что в плен попали. Радости в плену мало, но хоть живы, судьба в дальнейшем улыбнуться может. Хотелось поподробнее расспросить о Менгли, да сдерживала мысль, что на фоне общего большого горя такие расспросы показались бы мелкими и никчемными — и Махтумкули сдерживался.
Он не стал пить заваренный Нуретдином чай, а вместе с Нурджаном ушел в караван-сарай купца Хайруллы, к землякам. Вернулся оттуда с твердым намерением через неделю уехать в Гурген.
Хлопотны были последние дни, насыщенные сборами и переживаниями. Многие приходили с выражением своего участия. Даже Бабаджан-ахун пригласил к себе, долго и проникновенно толковал о благе смирения, утешал. А на следующий день, собрав всех преподавателей, вручил Махтумкули скрепленное печатью свидетельство об успешном окончании медресе. В этом не было снисходительности или уступки обстоятельствам. Махтумкули действительно был не только одним из лучших учащихся, но и сам, случалось, выступал в роли учителя. Особенно по шариату, который вел мулла Ибрагим — человек старый, часто хворающий.
Ночь перед отъездом Махтумкули собирался провести в караван-сарае, вместе с соотечественниками. А вечер он посвятил друзьям. В келье собрались самые близкие из них, те, перед которыми сердце было всегда открыто. На блюдах лежал шашлык из свежей баранины, в чайниках исходил ароматом редкостный китайский чай — дар самого ахуна, дымился плов. Но руки не тянулись к еде — когда прощаются сердца, желудки молчат.
— Хочу сказать вам, учитель, — говорил Махтумкули, обращаясь к Нуры Казиму. — Три года я ел хлеб и соль медресе Ширгази. Под руководством высоких умов приобретал знания и мудрость жизни. Я ухожу, и сердце мое тоскует. На рассвете я ухожу, покидаю священные стены и всех, кому обязан знаниями и высшим пониманием бытия. Простите, учитель, что мне так не весело — я не сумел стать настоящим философом… Я написал строки прощания… если позволите, хочу их прочесть…
— Читай, — сказал Нуры Казим, глядя прямо перед собой, но было видно, что глаза его слепы, что смотрит он внутренним взглядом на то, что другим невидимо — у него было очень чувствительное сердце, у этого сирийского туркмена по имени Нуры Казим, человека с добрым и большим чувством справедливости. — Читай!
И Махтумкули начал читать так, словно разговаривал с самим собой:
Он замолчал на несколько мгновений, и Нуры Казим тихо сказал:
— Сказано честно и хорошо. Продолжайте.
Может быть, впервые за все время он назвал ученика на "вы". И Махтумкули продолжал:
36
Кааба — храм в Мекке, главная мусульманская святыня, куда совершаются паломничества — хадж.