— Да, сеньора, это донна Гермоза Саэнс де Салабери, которую и имею честь представить вам.
— Очень рада познакомиться с вами, — обратилась сеньора Ривера к донне Гермозе, подавая ей руку. — Так как дон Мигель, по-видимому, очень занят в последнее время, то я и не осмеливаюсь беспокоить его просьбой привезти вас ко мне, а потому прошу вас пожаловать запросто, без него и когда вам вздумается. Если желаете, мой муж может заехать за вами... Вот мой муж, доктор Ривера. Вы не знакомы?
— Не имела чести...
— Велика честь! Если бы вы знали, что это за ужасный человек! Просто покоя мне не дает со своими ухаживаниями. Я говорю это при всех, чтобы пристыдить его. Слышишь, муженек?
— Слышу, Мерседес, слышу. Но ты напрасно жалуешься на меня.
— У, бесстыдник! — погрозила она пальцем.
Донна Гермоза с удивлением смотрела на эту даму, язык и манеры которой поражали своей вульгарностью.
Кстати, донна Мерседес была особа вполне незлобивая и совершенно безвредная, отличаясь только неумением держать себя.
Полковник Маса, бывший кавалером донны Мануэли, подошел вести ее к столу. Дочь Розаса встала. Все последовали ее примеру.
Федеральные дамы старались не отставать от донны Мануэлы, чтобы иметь честь сесть возле нее, а унитарийки, наоборот, быть как можно дальше от нее, обменивались многозначительными взглядами и улыбками по адресу первых.
Таким образом, общество само собой разделилось на две группы, резко отличавшиеся одна от другой.
Сеньора Негрета подошла к донне Гермозе и шепнула ей на ухо:
— Поздравляю вас с новыми друзьями.
Молодая вдова молча улыбнулась.
— Я понимаю эту улыбку, — продолжала старуха.— Но это знакомство может иметь важные последствия.
— Для меня? — спросила донна Гермоза, невольно остановившись и с тревогой заглядывая в лицо своей собеседнице.
— Да, именно для вас, моя дорогая.
— В чем же дело? Скажите, ради Бога, сеньора!
— Маринио сейчас чуть не во всеуслышание сказал одному человеку, что пусть черт его поберет, если он не сделает вас своей... возлюбленной.
— О! Только-то? Ну, эта угроза не страшна, сеньора, и аппетита моего не испортит.
— Напрасно вы так легко относитесь к моему предупреждению, — проговорила слегка обиженным тоном сеньора Негрета. — Вы не знаете, какой опасный человек этот Маринио.
— По-моему, совсем не опасный, а просто глупый, — возразила молодая вдова, продолжая идти вперед.
Дон Мигель, уже находившийся в столовой, был как на иголках, не понимая, что могло задержать кузину, которой он приготовил место возле своей невесты. Увидав, наконец, ее, он облегченно вздохнул и поспешил к ней навстречу, чтобы усадить.
Ужин начался. На верхнем конце стола сидела донна Мануэла, имея по левую руку министра внутренних дел, дона Мануэля Инсиарте, а по правую — британского посланника сэра Вальтера Спринга, который только что приехал, проводив до дому губернатора, бывшего у него на обеде. Рядом с министром внутренних дел помещалась донна Августина, а возле сэра Вальтера — донна Мерседес, имевшая соседом с другой стороны сардинского консула.
Остальные гости разместились как попало. Нижний конец стола занимал генерал Манчилла. Прочие столпы федеральной партии — полковник Саломон, Санта-Колома, Креспо, комендант Маринио, доктора Торрес, Гарсиа и Гонзалес Пениа, депутаты Гарригос и Белостегюи и многие другие стояли за стульями дам, проклиная церемониймейстера, осудившего их играть роль дамских угодников, между тем, как им хотелось бы попировать без стеснения.
На лбу Саломона пот выступал крупными каплями, и несчастный толстяк немилосердно сопел и пыхтел, терзая нервы своей дамы. Санта-Колома отчаянно дергал свои усы, очевидно, желая вырвать их с горя, а Креспо кашлял так, что можно было опасаться, как бы у него не разорвалась грудь. Вообще все эти кавалеры выглядели истинными мучениками.
Сначала царствовало гробовое молчание, нарушаемое лишь стуком ножей и вилок, так что получалось впечатление похоронной трапезы.
Тягостное молчание было нарушено генералом Манчиллой, отлично понимавшим причину этого молчания и находившим, что если оно продолжится, то положение всех собравшихся сделается невыносимым.
— Сеньоры! — провозгласил он, вставая с бокалом в руке и с любезной улыбкой обводя взглядом всех гостей.
Все встали.
— Пью, — продолжал он, — за здоровье первого человека нашего века, того самого человека, которому предназначено судьбой истребить гнусных дикарей-унитариев и который сумеет принудить Францию преклонить колени перед его правительством, — героя пустыни, знаменитого реставрадора законов, бригадира дона Хуана Мануэля Розаса! Пью также за здоровье его дочери, родившейся в тот день, годовщину которого мы празднуем теперь для чести и славы Америки!
Тост этот был принят с выражениями бурного восторга. Лед был сломан. Угрюмость исчезла, уступив место непринужденности.
— Сеньоры! — закричал депутат Гарригос, поднявшийся тоже с бокалом в руке. — Выпьем за здоровье американского героя, показывающего Европе, что мы можем обойтись без нее, как на днях еще сказал в нашей палате знаменитый федерал сеньор Анхорена! Выпьем за то, чтобы Европа научилась нас уважать, и чтобы она поняла, что тот, кто во всей Америке победил армии дикарей-унитариев, продавших себя французам за их гнусное золото, может заставить задрожать и ее, эту высокомерную старуху-Европу! Выпьем также за здоровье его знаменитой дочери, второй героини федерации, сеньориты донны Мануэлы Розас Эскурра!
Если уж тост генерала Манчиллы возбудил энтузиазм, то этот второй тост, провозглашенный депутатом, положительно свел всех с ума. Бокалы были опорожнены до последней капли, не исключая и того, который находился в руке сэра Вальтера Спринга, несмотря на угрозу Европе.
— Сеньоры! — вскричал вслед затем президент Народного общества, заметив знаки, которые ему делал дон Мигель. — Пью за долгую жизнь знаменитого реставрадора законов! За бесконечное прозя... прозре... то бишь, за процветание федерации и Америки! За... Словом, сеньоры, да здравствует знаменитый реставрадор! Да здравствует его знаменитая дочь, родившаяся сегодня, и да погибнут все гнусные унитарии и все нечестивые еретики-идиоты!
Гром рукоплесканий покрыл тост этого массивного столпа священной федерации. Оба представителя иностранных держав млели от восторга, вызванного в них этой блестящей импровизацией, и с истинным увлечением осушили вновь свои бокалы.
Только донна Гермоза и донна Аврора сидели бледные и дрожащие, не понимая, что вокруг них происходит, бокалы их так и оставались нетронутыми.
Дон Мигель казался душой всего общества, он знаками наставлял Саломона и Санта-Колому, одобрял взглядом и кивками головы Гарригоса, улыбался донне Мануэле, послал цветок донне Августине, а донне Мерседес — конфеты, и между всем этим делом находил время шепнуть своим дамам, Гермозе и Авроре, за которыми стоял:
— Пейте, ради Бога!
— Никогда! — ответила с движением ужаса донна Гермоза.
— Пейте, я вам говорю! — настаивал дон Мигель.
Взглянув ему в лицо, донна Аврора поняла, что он не шутит, и сказала своей подруге:
— Выпьем, Гермоза, если не за то, за что велят эти кабаллеро, то за наших друзей, ведь нам нет необходимости объявлять об этом. Но смотрите, Гермоза, донна Мануэла делает вам знак.
Действительно, дочь Розаса делала молодой вдове приветственный знак бокалом, на что та поспешила ответить тем же.
— Сеньоры, — заговорил комендант Маринио, то и дело бросавший жгучие взгляды на донну Гермозу, — пью за здоровье героя Америки и его дочери! За смерть всех гнусных дикарей-унитариев, какого бы они ни были вероисповедания! Пью также за красавиц Аргентинской республики! — заключил он с новым пылким взглядом, брошенным на молодую вдову.
Потом провозгласили тосты генералы Голлон и Пинедо. Но шум был так велик, что им пришлось кричать во всю силу легких, чтобы обратить на себя внимание. После них предлагал новый тост полковник Креспо, который вынужден был встать на стул для привлечения на себя внимания.