Но Ленчик Шагалов давно перестал быть Ленчиком и совсем недоброжелательно отнесся к его попытке внести ясность в сложившуюся обстановку. Ленька Шагалов не помнит того времени, когда Алексей Михайлович брал его на руки и, посадив верхом на колено, задабривал разными вещами: сказкой, деревянной, ножом вырезанной лодкой, ломтем арбуза… Шагалов, конечно, знает, что были такие времена. Но он не может знать, как нужно было тогда Алексею Михайловичу его щуплое тельце с белесой косицей волос на тонкой шейке, с острыми лопатками, с быстро тукающим от страха или восхищения сердцем. Он не знает, что ладони Алексея Михайловича до сих пор хранят птичью хрупкость его пятилетних рук и ног. И уж, разумеется, Леонид никогда сам о себе не думает с тон нежностью, с какой и сейчас часто думает о нем Алексей Михайлович.
Неизвестно, как бы повел себя Шагалов, приоткройся ему вдруг истинная глубина отношений к нему Алексея Михайловича. Может быть, он передернул бы плечом недоуменно и подумал: «Мало по двору, что ли, бегает пацанов, чтоб вспоминать чьи-то лопатки и коленки! Лови любого и начинай угощать хоть конфетами, хоть рассказами о дальних странах или войне…»
Но истинная глубина отношений Алексея Михайловича к нему скрыта за неторопливостью мужского разговора, а разговор этот Леньке поддерживать, в общем, ни к чему, поэтому он говорит обрадованно:
— Вон и Анна Николаевна. С ней вам не будет скучно. А я пошел, здесь свет слабый, а у меня работа тонкая.
Анна Николаевна в самом деле садится на скамейку под грибком, выкладывает руки на стол и смотрит на Алексея Михайловича долгим взглядом. Брови ее при этом поднимаются наивно и вопросительно. Похоже, ей хочется о чем-то спросить Алексея Михайловича или рассказать ему о чем-то удивившем ее самое. А может быть, ей просто приятно сидеть молча, отдыхая.
Алексей Михайлович кивает в сторону, куда ушел Шагалов.
— Испугался, что мы в два голоса будем осуществлять над ним воспитательный момент, или как там это у вас называется…
— Действительно, — говорит Анна Николаевна, — так и называется: воспитательный момент. Провел «момент», а потом хоть поперек своих же собственных принципов поступай — ребенок этого не заметит. Обязан не заметить: ведь «момент» имел место!
Анна Николаевна говорит, глядя мимо Алексея Михайловича в темноту. Говорит как будто вообще. Приходят ей мысли в голову, вот она их и высказывает вслух. Но Алексей Михайлович не первый день знаком с преподавателем математики Первомайской средней школы номер два. Он хорошо знает, что бурчать не в характере этой женщины.
— Вы расстроены чем-то?
Спрашивает он бережно, но твердо, как спрашивают, когда не хотят, чтоб разговор вился вокруг да около: пусть идет по прямому пути, но Анна Николаевна вроде не замечает этого.
— Я каждый день бываю чем-то расстроена и чем-то обрадована. Стоит ли ронять слезы сочувствия по этому поводу? — говорит она зло и беззаботно, будто рукой машет. Только узкое лицо ее становится еще уже.
Некоторое время они сидят молча, потом Анна Николаевна спрашивает уже совсем другим голосом:
— Леонид Михайловне утюг чинил?
— Он ей и дрова для колонки колет, и Маринку из садика приводит, когда она во вторую смену.
Сейчас Алексей Михайлович не тот, что с Ленькой. Он чуть-чуть излишне тороплив, и такое впечатление: он не старший, а младший рядом с Анной Николаевной, хотя у него морщины и седая голова.
А может быть, именно поэтому он излишне тороплив? Даже суетливость какая-то проглядывает во всех его движениях. Может, именно поэтому он чуть смешон в своей торопливости? Но только чуть… И совершенно неизвестно, видит ли это Анна Николаевна или заметил бы только Ленька Шагалов, не уйди он чинить утюг к себе в комнату?
Анна Николаевна любит разговоры во дворе под грибком. И ведет их в несколько более выспреннем стиле, чем если бы говорила с ребятами.
Сегодня, например, она говорит так:
— Вы знаете, если бы я была писателем или хотя бы журналистом, я написала бы сценарий для фильма. Что-нибудь в духе неореализма. Ведь для этого не обязательно развевающиеся пеленки и тесные кухни, правда? И чтобы женщины ругались через окна? Были бы в фильме наши корпуса или один какой-нибудь корпус — «Дом, в котором я живу».