Закончив обход, Макей, Хачтарян и начальник штаба Стеблев встали под сосну лицом к строю. Макей шагнул вперёд и все смолкли.
Высоко в небе плыли прозрачные белые облака, чуть посеребрённые лучами утреннего солнца. Старая сосна печально шуршала бурой рбожжённой хвоей. Макей в выцветшей зелёной гимнастёрке и чёрных галифе был строг и подтянут. Он обвел строй бойцов тёплым приветливым взглядом и, подняв руку, в которой был зажаг пистолет, блеснувший на солнце воронёной сталью, сказал с расстановкой:
— Хлопцы! Это моя родная сосна. Сколько под ней игр переиграно в детстве! А девушки по вечерам с хлопчатами здесь хороводы шумливые водили. Какие запевки весёлые пели здесь под баян нашего Демченко! Нет и его боле. На этой сосне отца моего названного немцы сожгли, а родного батьку Севастьяна вместе с другими мужиками спалили в ветряной мельнице. Печальная судьба постигла нашу краину. Под этой вековой сосной даю я клятву быть вечным врагом фашистской Германии, принесшей такое великое горе в наши весёлые вёски. Клянетесь ли и вы, хлопцы, до последнего вздоха мстить врагу?
— Клянёмся! — ответил строй сотней голосов, так что сосна радостно зашумела обожжённой хвоей. А Оля Дейнеко и Катя Мочалова заплакали — и от обиды, что их не берут, и от горя, что их оставляют здесь, как они считали, на произвол судьбы. Стоявшие в стороне. женщины и дети также плакали. Защитники покидали их. Скоро ли они вернутся и вернутся ли?
Даша лежала на постели возле открытого окна. Она не могла встать, чтобы в последний раз посмотреть на милые лица друзей. В раскрытое окно до неё доносились голоса собравшихся па площади партизан и звонкий голос Макея, слов которого, однако, разобрать нельзя было. Только сердце подсказывало ей, что именно говорят там её товарищи, её брат Макей. Вдоуг ей безотчётно захотелось взглянуть туда и она потянулась к окну. Но в груди что‑то словно обощгло, и Даша, почувствовав острую боль в боку, вскрикнула и опустилась на подушки.
— Что с тобой? — вдруг услыхала она над собою ласковый мужской голос и вздрогнула от неожиданности.
Краска залила её бледные щёки, сердце радостно забилось, когда она в вошедшем узнала Пархомца. Она мельком взглянула на него большими страдальческими глазами и вдруг ей стало невыносимо грустно, тоскливо и от острой боли, и от долгого невольного затворничества. И это в то время, когда отряды уходят из блокированных немцами лесных районов, когда так нужна её помощь Макею.
Пархомец стоял в полном обмундировании. Узкие зелёные галифе обтягивали его стройные ноги, а туго подтянутый ремень подчеркивал широкий и крепкий торс. Новая жёлтая портупея по диагонали бежала по всей груди от левого плеча к правому бедру, на ней, ударяясь о ляжку, висел хорошо прилаженный пистолет в такой же новой жёлтой кобуре, как и портупея. Он пришёл не только проститься, но и показать себя, свою мужественную красоту девушке, которую он горячо любит, но с которой серьёзно ещё не говорил о своих чувствах. Он тогда поцеловал её, но так как‑то и не сумел с ней погоцорить о своих чувствах. Теперь, уходя в далёкий поход, откуда, неизвестно ещё, вернётся ли живым, он решил объясниться с девушкой, назвать её женой. Отсюда его некоторый форс и мальчишеская франтоватость, которые он в обычное время терпеть не мог. Лёгкой, чуть танцующей походкой он подошёл к больной и заставил себя насильно улыбнуться.
— Как твоё здоровье? Ты чего это, Даша, когда я вошёл, вскрикнула? Меня испугалась?
— Нет, чего же мне тебя бояться, — сказала Даша слабым голосом, — я хотела подняться к окну, и мне стало очень больно.
Эти простые слова девушка сказала с такой искренностью, что у Пархомца в горле запершило и на глаза навернулись слёзы.
— Ничего, ничего, — только и мог сказать он в утешение. — Можно закурить?
Пархомец не хотел курить и знал, что это бестактно — курить у постели больной, но он не знал, что ему с собой делать, что говорить. И хотя Даша сказала «можно», он всё же не закурил, а взял её руки в свои, гладил их бархатную мягкость своею шершавою, жёсткою ладонью. В это время с улицы в окно ворвался голос Макея:
— Ша–а-гом марш!
«Пошли», — подумал Пархомец и ещё сильнее сжал руки девушки. «Ужель он так‑таки и не скажет ей? И любит ли Она его?» Сердце его сильно билось. Он не знал, с чего начать.
— Знаешь что, Даша? — голос его задрожал.
— Что?
— Знаешь? Я… Одним словом, знаешь, Даша, я люблю тебя, — вдруг выпалил он одним духом, схватил её руку и с жаром прильнул к ней сухими губами, пряча своё взволнованное лицо. — Милая моя, женушка моя…