Он смотрел на Макея красными осовелыми глазами, словно недоумевая, зачем он тут.
— Наш участок, нам и идти, — сказал Сырцов.
— Это наше решение, — подтвердил Макей слова комиссара, поправляя поношенную гимнастёрку.
— Правильное решение. Действуйте! — сказал Викторчик, отрываясь от карты, разостланной на столе. — Желаем успеха.
Сырцов задержался:
— Хочу доложить о работе партгруппы. Пять человек вчера приняли. Пархомец хорошо поставил внутрипартийную работу.
— Не перехвали, — улыбнулся Зайцев. — Передай ему, чтоб никакой огульности в приёме. Только лучших! Партия — это сердцевина всего сущего. От неё и сила наша. Правильно я толкую?
— Ясно! — сказал убеждённо Сырцов и оглянулся. Макея уже не было.
— Я могу идти?
— Не забывайте наше партийное оружие — большевистское слово, воспитательную работу, — говорил Зайцев, пожимая Сырцову руку. — Привет парторгу. Говорят, он зятем Макею стал? Ну, всего!
«Хитрый мужик», — думал о Зайцеве Сырцов, разыскивая Макея по комнатам райкома.
— Он в машинное бюро зашёл, — сказала пожилая женщина, видимо, уборщица.
Макей, выйдя от секретаря райкома, направился было к выходу, но, услышав треск пишущей машинки, круто повернул вправо и зашёл к Броне. Увидев его, Броня вспыхнула. Макей был без казакина, в одной гимнастёрке и поэтому выглядел весенне–радостным, сияющим. Продолжая работать, девушка кивком головы и смущённой улыбкой приветствовала Макея.
— Как чувствуешь себя, Броня? — спросил он, усаживаясь около неё на стул, заваленный кипами бумаг. Она тряхнула волосами.
— Прекрасно, Миша. Я теперь не расстанусь с вами. Я так рада, так рада! — вдруг воскликнула она в каком‑то экстазе.
Макей затянулся трубочкой, помолчал, поглядывая на тонкий профиль девушки.
— Что это у тебя с Лосем произошло?
В голосе Макея послышалась глухая ревность. И это смутило Броню. Но она решила рассказать всё.
— Он меня так напугал! — сказала она, побледнев, словно опять пережила тот ужас, которым была охвачена в кабинете Лося.
— Ты думаешь, я ревную? — спросил Макей, вставая и собираясь уходить.
— Я этого не думаю, — сказала она, боясь, как бы он не ушёл. — Посиди немного. Ты совсем забыл меня.
Она так много думала о нём, так хотела бы сказать ему многое–многое, а он не успеет встретиться, как уже бежит. «Нет, он не любит меня». В глазах у неё блеснули слёзы. Она отвернулась, стараясь промигать их. — «Могут войти люди». В это время и в самом деле скрипнула дверь и в комнату вошёл Сырцов. Глаза у него сверкали.
— А, вот он где! Привет Броне!
Он крепко стиснул девушке руку, быстро повернулся к Макею.
— Пошли! Ты извини, Броня, но нам пора.
— Я не держу вас, — тихо сказала она, ударяя по клавиатуре букв. Она сердилась на этого шустрого комиссара, одетого в старенький потёртый реглан. «Какой он грязный у него».
— Давайте я вам помою кожанку, — неожиданно сказала Броня.
Комиссар вскинул на неё чёрные смеющиеся глаза. «Задержать хочет. Как находчива любовь!»
— Нет, спасибо, — сказал он, идя к двери и таща за собой шутя упиравшегося Макея. — Кожанку мою небесная сила отмоет. После дождя она у меня блестит, как зеркало.
Броня осталась одна. Они не сказали ей, что идут туда, откуда не всем суждено вернуться. Улыбающееся лицо её сразу посерело. Ей стало невыносимо грустно: она опять одна. «Куда ушёл Макей?»
Макей бодро шёл по улице Кличева и, дымя трубкой, говорил комиссару:
— Отряд сильно вырос. Тебе с Пархомцем надо усилить воспитательную работу, растить партийную прослойку.
— Я об этом вот и думаю. А Зайцев говорит, чтоб не очень форсировали рост партии.
— Боится, что растворимся?
— Именно. Но мы, не форсируя роста, и задерживать его не будем. Всё зависит от того, мак будем работать с народом. Нельзя забывать, что народ видит в партии своего вождя, в которой воплотились ум, честь и совесть нашей эпохи.
— Да, — сказал Макей, — разве поднимется рука оттолкнуть Ломовцева или даже Андрюшу Елозина с уймой его недостатков, если он захочет умереть в бою коммунистом?
Около штаб–квартиры, к которой подошли Макей и Сырцов, стояла большая толпа партизан. Люди хлопали ладонями и без слов напевали что‑то цыганское. Перед Макеем и комиссаром круг расступился и в центре его они увидели молодого цыгана. Он точно бесёнок крутился и, подпрыгивая, бил себя ладошками то по груди, то по ляжкам, то по подошвам старых рваных сапог. На нём была синяя поношенная рубаха, заправленная в чёрные штаны в заплатах, а на голове шляпа из серого фетра. «Где я видел этого человека?» — напрягая память, думал Макей, но так и не вспомнил.