На районном партсобрании в Усакине от макеевцев были Свирид, Михолап, сам Макей.
VIII
Июнь 1942 года. Солнце весело играет в голубом небе. Тихо шумит молодая яркозелёная листва берёз. Звонко щебечут воробьи. Звенят в траве кузнечики. В кустах орешника щёлкает соловей. Где‑то грустно кукует кукушка. За рекой на болоте громкоголосыми торговками кричат лягушки. Мир, полный призывных и неясных звуков, встаёт над землёй. А за синей горкой басовито прогромыхиваюг орудийные раскаты.
В полдень в деревню Костричская Слободка вошли немцы. Они выгнали жителей из хат на широкую Клубную площадь. Пустыми глазницами выбитых окон смотрел клуб на притихшую толпу. Здесь и отец Макея, высокий и ладный чернобородый старик лет пятидесяти пяти, и старая мать Марии Степановны с внучками. Они с ужасом смотрят на высокого тощего немецкого офицера, что‑то кричащего на непонятном ей языке. Здесь и Аня Цыбуля, смуглая черноволосая девушка, связная Макея. Голубое платье её кажется прозрачным, словно июньский воздух. Рядом с ней её отец. Седые его волосы серебрятся на солнце. Впереди всех стоит бабка Степанида. Полное лицо её сурово, широченный сарафан с красным горошком по синему полю делает её ещё толще. Рядом с ней Федос Терентьевич. Он тяжело оперся на толстую суковатую палку. Бабка Степанида покосилась на него и удивилась, увидев посуровевшие, с вызовом устремлённые на немцев глаза. И немцы, видимо, заметили этот дерзкий суровый взгляд и начали перешёптываться. Кто‑то из них сказал, указав на Федоеа Терентьевича:
— Дер ист фатер Макэу?
Выступил немецкий офицер. Фуражка с высокой тульей ещё больше удлиняла его длинное суровое лицо с тонкими прямыми губами. Он высок ростом и статен. Страшно тараща глаза с белесыми ресницами и стараясь не встречаться с колючим взглядом высокого старика, которого немцы приняли за отца Макея, офицер что‑то прогавкал, а что — непонятно. Костричане с трудом уловили в его речи только одно знакомое, хотя и слегка искаженное слово — «Макэу».
Переводчик сказал, что господин немецкий офицер требует от собравшихся выдачи их односельчанина Макея. Нужно указать, где он находится. За это они будут награждены, но чем именно — переводчик не сказал.
— Какая же награда, хочу знать? — обращаясь не к переводчику, а к офицеру, пробасил Федос Терентьевич. Бабка Степанида вскинула на него презрительный взгляд и тут же с отвращением отвернулась.
— Деньги! Большие деньги! — торопясь, ответил за офицера переводчик, очевидно, стараясь выслужиться перед немцами.
— Сколько? — не унимался Федос Терентьевич.
«Эк, рядится, подлец», — подумал о нём отец Макея, Севастьян Иванович. «Сколько же он, Иуда, хочет взять за голову моего сына?»
— Тысяча марок.
— Это сколько же по–нашему выходит?
В толпе послышался негодующий ропот, движение. А старик, как ни в чём не бывало, продолжал:
— Христос был продан за тридцать сребреников. Ужели же Макей дороже бога стоит? Дайте мне копейку!
С этими словами старик протянул вперёд левую чуть вздрагивающую руку. Переводчик не мог понять, издевается ли этот высокий с чёрной бородой старик или от страха, рехнувшись, хочет в самом деле выдать партизанского главаря безвозмездно. Офицеру он сказал, что вот, мол, этот старик за один пфенниг хочет выдать Макея. Длинное лицо офицера просияло, он заулыбался и, быстро сунув руку в карман, извлек оттуда несколько блестящих алюминиевых монет. Держа их на виду, он быстрым шагом приблизился в Федссу Терентьевичу, намереваясь высыпать их в его большую шершавую ладонь. Но тот в мгновение ока вскинул свою суковатую палку и с силой опустил её на голову врага. Фуражка с высокой тульей смялась, немец, охнув, схватился руками за голову и опустился на землю. Монеты с глухим звоном выпали, из его руки и покатились к ногам Федоса Терентьевича, Старик, отшвырнув от себя палку, стоял с высоко поднятой головой. Переминаясь с ноги на ногу, он наступил на одну из немецких монет.
В толпе костричан задвигались, кто‑то восхищённо воскликнул — кажется, Костик, стоявший позади толпы. Сначала на лицах всех односельчан выразилось радостное изумление.. Но оно быстро сменилось тревожным ожиданием чего‑то страшного, как сама смерть.
— Спасибо, кум, — шепнула бабка Степанида.
Несколько офицеров с криком ужаса подбежали к упавшему, а солдаты по чьей‑то команде вскинули ружья и защёлкали затворами. Толпа не успела ахнуть, как началась стрельба. Люди подались назад, метнулись в стороны, распались на кучки, расползались по улицам, но пули всюду настигали их. Душераздирающие крики, проклятия и стоны огласили воздух.