Путь немцев, бежавших из Костричской Слободки, лежал через небольшую зелёную долину, по которой, серебрясь на заходящем июньском солнце, струилась мелководная лесная речушка под нежным именем Лисичка. Гитлеровцы приближались к переправе, по ту сторону которой залегла партизанская засада. Через речку была переброшена кладка в два сучковатых бревна. К ней‑то и подходили вразброд немцы, считавшие себя вне опасности.
— Ну, что? — шёпотом спросил Петых Кавтун своего подручного Юрия Румянцева, — пора?
В голосе молодого пулемётчика слышались нетерпение и, быть может, нервность. Но руки его окаменело лежали на пулемёте, и Румянцев, чуть было не сказавший ему какую‑то резкость, вдруг залюбовался его устремлёнными вперёд чёрными главами и изумительным спокойствием. С таким спокойствием опытный рыбак наблюдает, как начинает клевать большая рыба. «Вот так цыганок!» — мысленно восхищался им Румянцев.
— Спокойнее, браток, — шепнул Румянцев Кавтуну почти в самое ухо. Но и этот шёпот услышал Михась Гулеев и, подкатившись к ним, прошипел:
— Не балабонь, Румянцев.
И скомандовал:
— Приготовьсь!
Увидев девушку, лежавшую рядом с пулеметчиками, он улыбнулся ей и озорно подмигнул.
— Не робь, деваха! Жив буду, в жинки возьму.
Аня молчала. Она была бледна и вряд ли шутка Тулеева дошла до её сознания. Кроме смертельного ужаса, который ей внушали приближавшиеся к кладке гитлеровцы, они пробудили в ней жажду мести за убитого отца, за сожжённую родную вёску{Деревню.}.
Восемь или девять немцев в длиннополых зелёных шинелях и пилотках вступили на кладку. Другие, сгрудившись около берега, не решались ещё броситься в воду. Но вот один из них что‑то закричал и, указав рукой в сторону горевшей Костричской Слободки, бросился в реку. За ним в воду пошли и остальные. И вот тут‑то фашистов, барахтавшихся в воде и бежавших по кладке, накрыл истребительный огонь партизанской засады. Гулеев метнул гранату, за ним бросили свои «лимонки» и «бутылки» остальные. Потом снова раздался дружный ружейный залп.
__ Огонь! Огонь! — надрывался Михась Гулеев.
Бежавших по кладке немцев вихрем смело в воду, где в страхе, вопя истошными голосами, уже бултыхались их соплеменники. Мутная вода окрасилась кровью, река покрылась трупами немцев. А партизанские пули, как дождь, хлестали и хлестали, вспузыривая реку.
Аня помогала Юрию Румянцеву набивать патронами железную ленту пулемёта. К ней подбежал Гулеев. Он грубо толкнул её в плечо и сунул ей в руки винтовку. Она поняла это как приказ и, встав на колено, начала стрелять в немцев. Чёрные брови её сурово сошлись над переносьем, тёмные густые волосы растрепались. Румянцев, взглянув на неё, вздрогнул и отвернулся. «Как много, видно, выстрадала она, если злоба так ужасно исказила красивые черты лица».
Теперь вся река была запружена немцами. И не кровавый отблеск заката упал тогда в тихие воды Лисички, а кровь врагов нашей Родины обагрила её от одного берега до другого. Трупы, чуть колыхаясь, плыли вниз по течению.
XI
Макей почти первым вбежал в родную деревню. Он не узнал её. Костричская Слободка ли это? Половина её дымилась, сожжённая пожаром. Уцелевшие хаты за год постарели до неузнаваемости. В окнах вместо стекол торчали старые тряпицы, палисады заросли бурьяном. До войны махровые маки цвели здесь под самыми окнами. Какой нарядной была от этого вся улица! А теперь на улице лежат трупы односельчан и чужеземцев, и не маки, а человеческая кровь рдеет лужицами на траве. Дом отца цел, но передний угол почернел и обуглился: огонь только что потушили вбежавшие в деревню партизаны. От соседнего дома осталось одно дымящееся пепелище да русская печь с высокой трубой. Макей с бьющимся сердцем отворил дверь в просторные сени, вбежал в светлую хату с большими окнами. Всё здесь перевернуто вверх дном. На полу валяются разорванные подушки, пух, словно хлопья снега, лежит повсюду. На окне разбитый горшок, запачканный сметаной, а на столе яичная скорлупа и остатки еды. Макей остановился перед развороченной кроватью и молча начал набивать трубку.
— Опоздали, внуче,… — упавшим голосом сказал дед Петро, входя в хату. — Батька твоего в ветрянке спалили. Заметь это себе, — с каким‑то укором произнёс дед Петро, — а я побегу свою старуху шукать.
Макея потрясла весть о гибели отца и всех мужчин-односельчан, но он даже вздохом не обнаружил своего волнения, только глубже затянулся махрою. Вскоре за ним прибежал его адъютант. Он обежал полдеревни в поисках Макея. Пот градом катился с его широкого лица с удлиненным подбородком, спину он старался выпрямить. Большой рот его впервые не. улыбался, в глазах стояли слёзы.