— Сколько народу побито на плошади! — вздохнул он.
— Идём туда, — сурово сказал Макей и, не проронив более ни слова, пошёл на Клубную площадь, где когда‑то стояла старая, вечно зелёная сосна с узловатыми сучьями. И первое, что увидел Макей, входя на площадь, это обгорелый труп, привязанный к почерневшей обожжённой сосне. Белая борода опалилась, лицо покрылось волдырями, обгорелая одежда клочьями свисала с могучего тела. Пальцы ног почернели. Сквозь обгорелые веки виднелись кровавые пустые глазницы вытекших глаз. Трудно было узнать в сожжённом человеке Федоса Терентьевича. Макей сурово сдвинул чёрные брови, отвернулся и молча пошёл дальше. Повсюду в различных позах лежали убитые фашистами мужчины, женщины и дети.
Вдруг суровое лицо Макея с плотно сжатыми тонкими губами исказилось. В широком сарафане лежала бабка Степанида. На полном лице её застыло величавое спокойствие. Казалось, она только прикорнула и вот–вот встанет и, улыбнувшись, что‑нибудь скажет. Но бабка молчала. Это было великое молчанье, призывающее к мести. «Вот и вдов стал наш дед Петро, — подумал Макей. — И меня уже некому будет встретить, приветить. «Макегошка, говорит она бывало, дайкось поцелую». Какой‑то комок подкатился к горлу Макея и глаза его увлажнились.
А вот и Светлана. «Бедный ребёнок! Её словно и собрали умирать — в белом платье. В грудь, изверги… Эх, что теперь будет с Машей? А бабушка, знать, утекла. Хоть бы Наташа спаслась».
— Товарищ командир, — сказал полушёпотом Миценко, — с Марией Степановной плохо. Мать там её сказала, что убили дочь. Вон, знать, в себя пришла. Поднялась. Сюда идёт.
Макей увидел, как на площадь шла Мария Степановна со своею матерью. Они шли под руку. Кто кого из них поддерживал, трудно сказать. Старуха тяжело шаркала ногами. Тряслась её простоволосая, седая голова. Мария Степановна перед ней казалась девочкой. Только это была большая девочка. Голова её опустилась на грудь, она словно смущалась кого и шла медленно–медленно. Но, увидев среди трупов Светлану в белом платье с красным пятном на пелеринке, бедная женщина не выдержала. Вырвав свою руку из руки матери, она подбежала к мёртвой девочке. Но она не бросилась наземь, а вдруг остановилась и застыла над трупиком в каком-то немом отупении. Она видела перед собой лежащую на земле девочку с тонкими бледными губками и маленьким носиком. Но неужели это её дочь? Почему тогда она здесь, кто её сюда положил? Ведь на земле холодно, наверное? Она бережно подняла девочку на руки и плотно прижала к груди, словно боялась уронить её.
— Светлана, — шептала она, прижимаясь к её щёчкам губами.
Подошёл Макей. Он взял у неё трупик девочки и сказал тихим, проникновенным голосом:
— Пойдём, Маша. Вон мать что‑то кличет тебя.
И он увлёк её от страшного места.
Миценко побежал в сарай, где были заперты женщины. Там он нашёл Наташу, забившуюся в угол и дрожавшую от страха.
— Наташа! — позвал он её, — Пойдём домой. Там мама пришла.
Девочка доверчиво пошла за ним.
В хате Марии Степановны было пустынно, неуютно. Макей ходил по комнате, попыхивая трубочкой. Мария Степановна сидела за столом молчаливая. Мать её, на против, как‑то вдруг оживилась и суетливо всё рассказывала о том, как к ним пришли немцы, как стреляли в них и как, заперев женщин и детей в сарае, допрашивали. Сколько они пережили страху!
— Зашёл к нам в сарай начальник, высоченный–высоченный! Стал нас дознавать: «кто у вас на вёске коммунисты, кто комсомольцы?» Поверишь ли, Макеюшка, мы стояли ни на том свете, ни на этом. Сердце коробом вело.
— Ну, а как отец?
— Что отец? Всех их, мужчин‑то, загнали на ветрянку и запалили. Там и Севастьян, отец твой, царствие небесное ему, сгорел. Больно, чай, было, — добавила она с какой‑то простодушной наивностью и, охая, побежала зачем‑то в чуланчик.
— Ну, Маша, — обратился Макей к Марии Степановне, — я пошёл. Надо управиться с похоронами. А у нас много ли? — спросил он об убитых партизанах.
— Трое, да человека четыре ранено, — сказала Мария Степановна. — Я тоже пойду.
Они шли по родной деревне и одни и те же чувства волновали обоих. Какой замечательный уголок превращён в развалины! Клуб совсем изуродован и крыши уже нет. Колхозный двор развален. От стен его осталась лишь груда саманов, да одиноко, с жутким упрёком и осуждением кому‑то вперил в небо свой дубовый перст журавль колодца. Кошка, дико озираясь, пробежала и скрылась в развалинах. А вот и ветряная мельница, вернее груда дымящегося пепелища. Партизаны по чьему-то указанию заливали огонь и извлекали из головешек то, что отдаленно напоминало останки людей. Сильно чадило и пахло сожжённым мясом. Тут и отец. Жаль его, погибшего такой мученической смертью. «Дорого заплатят немцы за это. За твои муки, отец. Пепел твоего праха стучит в мое сердце, зовёт к мести».