На рассвете Дити вернулась в свое укрытие, но в тот день дочку не видела. Лишь на закате следующего дня она углядела Кабутри, которая с глиняным кувшином у бедра шла к Гангу. Убедившись, что вокруг никого, Дити выждала, когда девочка войдет в воду, и подкралась к реке. Чтобы не испугать дочку, она шепнула знакомое заклинание:
— Джай Ганга майя ки…
Это было зря, потому что Кабутри тотчас узнала голос и обернулась. Увидев мать, она испуганно вскрикнула и выронила кувшин, а потом без чувств повалилась в воду. Течение, умыкнувшее кувшин, подхватило бы и девочку, но Дити бросилась в реку и успела схватить ее за подол сари. Глубина была по пояс, так что она сумела вытащить дочку на берег и, перекинув через плечо, отнести в свое укрытие меж двух валунов.
— Кабутри… доченька…
Баюкая девочку на коленях, Дити целовала ее в щеки. Наконец веки Кабутри встрепенулись и она открыла глаза, в которых застыл испуг.
— Кто ты? — всхлипнула девочка. — Призрак? Чего ты от меня хочешь?
— Кабутри! — прикрикнула мать. — Ты что, не узнаешь? Это же я, твоя мама!
— Разве так бывает? Сказали, ты умерла… — Кабутри осторожно потрогала глаза и губы Дити. — Это вправду ты? Да?
Дити прижала ее к себе:
— Конечно, это я. Смотри: вот она я, живая. Чего еще про меня наговорили?
— Что ты умерла, прежде чем зажгли костер. Мол, такая женщина в сати не годится, небеса ее не примут… Твое тело унесла река.
Дити кивала, будто соглашаясь. Так даже лучше: коль ее считают мертвой, искать не будут.
— Смотри же, Кабутри, никому не проговорись…
— А что там взаправду было? — спросила девочка. — Как ты убежала?
Дити заготовила объяснение, решив не говорить дочери о поведении ее настоящего родителя и о человеке, которого она считала отцом. Будет довольно сказать, что ее мать одурманили и хотели принести в жертву; она была без сознания, когда ее спасли.
— Но как? Кто тебя спас?
Все приготовленные отговорки выскочили из головы; невозможно соврать девочке, так доверчиво к тебе прильнувшей.
— Калуа помог! — выпалила Дити. — Во хи бачавела. Это он меня спас.
— Тебя спас Калуа?
Что слышалось в дочкином голосе — изумление или гнев? Дити вся извелась от множества собственных вин и теперь вздрогнула, готовясь к осуждению дочери. Но нет, Кабутри снедало жгучее любопытство.
— Так он с тобой? Куда вы едете?
— Подальше отсюда. В город.
— Ух ты! — Кабутри умоляюще повисла на матери. — Я тоже хочу в город! Можно с тобой?
Никогда еще так не хотелось поблажить дочке, но материнское чутье подсказало иной ответ:
— Как же я тебя возьму, милая? Чтоб ты стала вечной скиталицей вроде меня?
— Да, хочу как ты!
— Нет, — покачала головой Дити.
Хоть сердце по дочке изнылось, надо устоять: ведь неизвестно, удастся ли завтра раздобыть еду и где они окажутся через неделю или месяц. А тетка и кузины за ребенком все же присмотрят, здесь ей будет лучше…
— Когда-нибудь я вернусь за тобой, Кабутри. Неужто думаешь, мне не хочется взять тебя с собой? Так, что ли? Да знаешь ли ты, чего мне стоит расстаться с тобой? Ты понимаешь меня, Кабутри? Понимаешь?
Девочка помолчала, а потом вдруг спросила:
— Когда ты вернешься, привезешь мне ножные браслеты?
Дити навсегда запомнит эту просьбу.
Истомленный мирской суетой Ноб Киссин-бабу понимал, что нужно еще потерпеть. Самый верный способ попасть на «Ибис» — занять должность корабельного суперкарго, но в таком случае нельзя даже намеком выказать, как опостылела ему служба. Если мистер Бернэм хоть на секунду заподозрит какие-то языческие мотивы, он тотчас обрубит все концы, и тогда прощай, надежда. Прояви служебное рвение, говорил себе Ноб Киссин, и по возможности скрой происшедшие в тебе важные перемены. Задача была не из легких: он старался следовать привычной рутине, но лишь яснее понимал, что все вокруг изменилось и жизнь открывается в новом, неожиданном свете.
Иногда вдруг снисходило озарение. Как-то раз он проезжал по каналу Толли и в прибрежной рощице заметил лачугу — обыкновенный бамбуковый настил под соломенным навесом в тени раскидистого пандана. Сей безыскусный пейзаж навеял мысли о лесных скитах, где в древности предавались размышлениям великие мудрецы-риши.