Когда мы снова выходим в коридор, свет выключается, и мне кажется, что Макса поглотил вечный мрак.
Хотя еще не совсем стемнело, улицы ярко освещены. Рю-де-ля-Арп сияет огнями. На углу натягивают тент; посреди улицы стоит лестница, наверху сидит рабочий в больших, мешковатых штанах и ждет, когда его подручный подаст ему разводной гаечный ключ или какой-нибудь другой инструмент. Напротив гостиницы маленький греческий ресторанчик с большими терракотовыми вазами в окне. Вся улица напоминает театральную декорацию. Здесь сплошь бедные и больные, а под нашими ногами находятся катакомбы, забитые человеческими костями. Мы поворачиваем за угол. Макс пытается найти подходящий ресторан — он хочет поесть по prix fixe за пять с половиной франков. Я морщусь, и тогда он указывает на ресторан de luxe, где ужин обойдется нам не меньше восемнадцати франков. Он совершенно потерял голову. И счет деньгам — тоже.
Мы возвращаемся к греческому ресторану и изучаем выставленное в окне меню. Макс боится, что здесь слишком дорого. Я заглядываю внутрь и вижу, что в ресторане одни шлюхи и рабочие. Мужчины сидят в шляпах, пол усыпан опилками, полумрак. Обычно в таких местах хорошо кормят. Я беру Макса за руку и пытаюсь затащить его внутрь. В это самое время на улицу, ковыряя зубочисткой в зубах, выплывает шлюха. У входа ее поджидает компаньонка; они идут вместе в сторону Сен-Северена — хотят, наверно, попасть на bal musette напротив церкви. Туда, должно быть, время от времени захаживал и Данте — пропустить стаканчик. Этот ресторан словно бы погружен в средние века: одной ногой я стою в настоящем, другой — в прошлом. А Макс уже изучает меню. В желтом свете блестит его лысая голова. В четырнадцатом веке он был бы каменщиком или столяром: я вижу, как он стоит на лесах с мастерком в руке.
В ресторане все и вся греческое: официанты — греки, еда — греческая, язык — греческий. Я заказываю баклажан в виноградных листьях, молодого барашка, тушеного с баклажаном, — фирменное греческое блюдо. Максу же безразлично, что есть. Больше всего он боится, что мне придется слишком много заплатить. Я же мечтаю только об одном: как бы после ужина избавиться от Макса и в одиночестве побродить по городу. Скажу ему, что мне надо работать, — это всегда производит на него впечатление.
Но тут Макс неожиданно «заводится» — прямо во время еды. Уж не знаю, чем это вызвано. Как бы то ни было, он начинает вдруг трещать без умолку. Рассказывает мне о том, как, находясь в гостях у одной француженки, он вдруг, без всякой причины, заплакал. И как! Он никак не мог остановиться. Положил голову на стол и зарыдал — как годовалый ребенок, которому тоскливо на сердце. Француженка так перепугалась, что решила вызвать врача, и Максу стало стыдно. Ах да, он вспомнил, почему разрыдался. Ему очень хотелось есть. Время-то было обеденное, и в какой-то момент он просто не смог больше терпеть — встал и попросил у нее несколько франков. И что самое поразительное, она сразу же дала ему деньги. Это француженка-то! И тут он ощутил всю меру своего падения. Подумать только: сильный, здоровый мужчина выпрашивает у бедной француженки какие-то жалкие несколько франков. Где его гордость? Во что он превратится, если будет просить милостыню у женщин?!
С этого все и началось. Макс вспомнил эту историю, и слезы навернулись ему на глаза. В следующий момент он уже горько плакал, а затем, как тогда у француженки, положил голову на стол и разрыдался. Это было ужасно.
— Ты можешь меня зарезать, — сказал он, немного успокоившись, — можешь сделать со мной все, что угодно, но заставить меня плакать ты не в состоянии. Сейчас я плачу без всякой причины — у меня иногда так бывает, накатит, и не могу остановиться.
Не кажется ли мне, что он неврастеник? Ему говорили, что это просто crise de nerfs. Это ведь нервный срыв, да? Он опять вспоминает зубного врача, как тот говорил ему, что «все от нервов». Откуда зубной врач мог это знать? А может, это не просто нервное расстройство? Может, он сходит с ума? Он хочет знать правду.
А что мне ему сказать, черт возьми? Вот я и говорю: это ерунда, нервы.
— Это вовсе не значит, что у тебя крыша поехала, — добавляю я. — Пройдет, когда встанешь на ноги…
— Мне не следует столько времени проводить в одиночестве, Миллер!
Ага, тут надо быть настороже. Я знаю, что он сейчас скажет. Что я должен у него почаще бывать. Нет, деньги ему не нужны! Не нужны — это он все время повторяет. А вот одного его надолго оставлять не следует.
— Не волнуйтесь, Макс. Мы с Борисом будем часто к вам заходить. С нами вам скучать не придется.