Учитывая, что Максим в свободное время занимался домашним хозяйством, а также то, что он часто упоминал о своём желании уйти в дворники, нельзя не вспомнить слова Маркса и Энгельса из работы "Немецкая идеология":
"... в коммунистическом обществе, где никто не ограничен каким-нибудь исключительным кругом деятельности, каждый может совершенствоваться в любой области... делать сегодня одно, а завтра - другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, - как моей душе угодно".
Максим, в полном смысле этого слова, не был ограничен каким-нибудь исключительным кругом деятельности. Так, в 23 года, он неожиданно для друзей, оставил и литературную, и канцелярскую деятельность, и в течении двух лет совершенствовался исключительно в военной области, причём не по-дилетантски, а в рядах вооружённых сил.
Вот то немногое, что известно о юности Максима до развода с женой остальные сведения крайне отрывочны и противоречивы. Так, бывшая жена утверждает, что с годами он становился всё тоскливее и тревожнее, не ночевал дома и избегал друзей, а Фёдор утверждает, что, напротив, Максим "наплевал и успокоился".
В этих противоречивых суждениях даже не понятно о чём идёт речь.
Сам Максим никогда не рассказывал о своей юности и на вопрос, как формировался его характер, только с грустью смотрел в окно.
ПЕРЕПИСКА МАКСИМА И ФЁДОРА
Здравствуй, дорогой Максим!
Приехал в деревню я хорошо. Брат очень рад, он очень хороший и добрый. Высказываю такое соображение: ты все мои письма не выкидывай, а ложь в шкаф, а я твои не буду выкидывать.
Тогда у меня будет не только записная книжка, но "переписка с друзьями" и ещё потом буду вести дневник.
Больше писать нечего.
До свиданья. Фёдор.
* * *
Здравствуй, дорогой Максим!
Забыл тебе вот чего написать: приехал я тогда, на следующий день говорю я брату: "Пойдём в магазин". А он мне выразил такую мысль: магазина в их деревне нету, а есть только в Ожогином Волочке, а самогону нету.
Я спросил: "Как же вы тут живёте?" Он мне ответил, что собираются все мужики и идут в Ожогин Волочёк весь день, а если там ничего нет, то идут до самой ночи дальше, вместе с мужиками из других деревень.
Тогда я говорю: "Ну, пошли". Пошли мы в Ожогин Волочёк с заплечными мешками, какие тут у всех мужиков специально есть.
Больше писать нечего.
До свиданье. Фёдор.
* * *
Здравствуй, Фёдор. А... иди ты в жопу.
* * *
Здравствуй, дорогой Максим!
Я всё удивляюсь многозначительному факту, что в нашей деревне нет магазина. От этого многие мужики наутро умирают или убивают себя сами. Потому что не могут идти далеко. И на могиле написано: "Умер от похмелья".
Всё это происходит на фоне того, что здесь нет вытрезвителя. Пьяному на улице можно ходить сколько хочешь.
Получил твоё письмо, пиши ещё.
Больше писать нечего.
Очень по тебе соскучился. Трижды кланяюсь тебе в ноги до самой мать сырой земли. До свиданья. Фёдор.
* * *
Здравствуй, Фёдор!
Не могу писать, похмелье ужасное. Вот поправился, получше.
* * *
Здравствуй, дорогой Максим!
Все тут полюбили меня за то, что я городской. Многим мужикам на память я написал своё стихотворение "На смерть друга". Если ты его не помнишь, я напомню:
НА СМЕРТЬ ДРУГА
Ехала машина грузовая. Эх! Да задавила Николая.
Мужики все хорошие, добрые. Читал им твои письма, понравились. "Ишь, говорят, конечно, оно похмелье... А поправился, так и хорошо ему, Максиму-то!" Но мои письма, говорят, складнее.
Я их тут научил так делать: не идти из Ожогина Волочка обратно домой, а прямо там всё выпивать. Жжём там по ночам костры, я учу их дзен-буддизму, поём песни. А наутро - пожалуйста, магазин!
Больше писать не о чем.
Бью тебе челом прямо в ноги.
До свиданья. Фёдор.
* * *
Здравствуй, Фёдор!
Мне сейчас тяжело писать. Василий за меня напишет.
Здравствуй, Фёдор!
С интересом читал твои письма. И вспомнилось из Андрея Белого:
"Вчера завернул он в харчевню
Свой месячный пропил расчёт
А ныне в родную деревню
Пространствами согнут, идёт." И дальше:
"Ждёт холод и голод - ужотко!
Тюрьма да сума впереди,
Свирепая крепкая водка
Огнём разливайся в груди!"
Но, Боже, сейчас-то положение хуже! И, оказывается, везде! Ведь вся страна, да что страна, нет никакой страны!
- весь народ вот-вот начнёт вырождаться!
Пьяные слёзы закапали все прямые стези и вот-вот превратятся в болото.
"Предуготовьте пути Господу, сделайте их прямыми! -Как же! Все в блевотине и всем тяжело, гуди во все колокола
- никто и головы не поднимет..." - писал классик.
Да не хуже ли? Все в блевотине и всем хорошо, все в умилении и пьяной надежде радужное искусственное небо развесили над адом.
Ну, ладно... До свиданья. Василий.
* * *
Здравствуй. Дорогой Максим!
Получил твоё письмо и Василия. Спасибо, Василий, пиши чаще. Я живу хорошо. Сделали себе в лесу около Ожогина Волочка землянку. Некоторые мужики из Ожогина Волочка живут в этой землянке хорошо и дружно.
Я написал стихотворение, которое они читают всяким женщинам, когда женщины приходят к нашей землянке. Вот оно:
НЕЗНАКОМОЙ ЖЕНЩИНЕ
Отойди!
Взад иди! Есть второй вариант:
Отойди!
В зад иди!
Но второй вариант я никому из мужиков не говорил, а то неудобно.
Больше писать не о чем. До свидания. Фёдор.
* * *
Здравствуй, дорогой Максим!
Как ты пишешь, так и будет, сам не знаю, что делать. Вот всё расскажу, что было.
Приходим мы с мужиками утром в магазин. Один мужик, Николай (хороший мужик, добрый) говорит: "Тётя Маша! Дай нам десять бутылок косорыловки!" И вдруг продавщица говорит: "Хватит! Вчерася приходили председатель, говорит: сенокос начался. Не давай им больше ничего! И завозить больше ничего не будут, пока сенокос не кончится".
Николай говорит: "Сенокос сенокосом, а косорыловку-то дай!"
А она ему: "Хватит!"
Николай тогда так оформил свою мысль: "Так лучше бы тебе, стерва, председатель сказал: расстреляй их всех, а то сенокос начался."