– Дык нет у тебя ног-то. – Не скрывая своей досады, Софья с громким стуком поставила банку на стол и пошаркала к дверям. – К моей избе идите, серп выдам и работу покажу, справитесь – скажу, что услышать хотите.
– Так просто? – Подъезжая к столу, Елизаров потянулся за банкой, колыхая золотистую жидкость, прицениваясь.
– Твое счастье, Вячеслав, что Градимир спину надорвал. Баламошка вместе с Венцеславой через широкий ручей решил перескочить. Богатырь… И сам искупался, и девушку чуть не притопил. А кроме него поди найди дурака, серпом без устали седмицу махать.
– Так вы решили, что мы дураки? – Углы губ Бестужева приподнялись в вежливой кривоватой улыбке.
Оборачиваясь на пороге, пожилая женщина бесхитростно кивнула:
– Пшеница саму себя не пожнет, зимнего голода я боюсь сильнее, чем осуждения деревенских. Не в том я уже возрасте, чтоб чужое счастье выше своего ставить. Откладывай, откладывай, собой жертвуя, не заметишь, как последние дни пролетят. А они и спасибо не скажут, будто так надобно было.
Едва пригрело солнце, прогоняя ночную прохладу, Бестужев взял в руки серп. Сжиная полосу за полосой, продвигаясь размеренно, быстро. Через час солнце напекло макушку, через два он снял майку. Сейчас взгляд на широкое поле с мерно покачивающимися на легком ветерке колосьями вызывал дурноту.
Пшеница шелестела, кололась жесткими остистыми колосками, в порывах ветра щекотала обнаженные ребра и спину. Он пытался убедить себя, что это новый опыт, это даже интересно. Но внутренний голос мрачно фыркал, кутался в кокон из раздражения и бурлящей злости. В задницу такой опыт, без него жилось гораздо приятнее.
Бросив последний сожалеющий взгляд на ветви деревьев, раскинувших кроны над их головами, Саша поднялся на локтях, сбросил с плеча нахально бродящую по загорелой коже божью коровку.
– Сколько осталось до полудня? Полуденница в их мифологии выглядит непривлекательно, не хочу от нее удирать.
– Ничего себе, привереда, она же почти голая тут бродить будет… – Грубо хохотнув, Елизаров потянулся к мелкому карману рюкзака, в который Бестужев сунул часы перед работой. Послышался звук резко открывающейся молнии, и, заглядывая внутрь, Слава удовлетворенно хмыкнул. – Хорошо идешь, такой кусок за четыре часа. Еще час до полудня, чуть меньше. Давай пошевеливайся, хотя бы полполя осиль, старая карга ничего не расскажет, пока ты все не сделаешь.
Поднимаясь, Саша с сожалением отряхнулся, подхватил серп, разминая плечевые мышцы широкими движениями рук.
– Ее Градимир за неделю с полем не справлялся, ты слишком сильно в меня веришь. Собери пока снопы в суслон, намного быстрее закончим.
– Заставляет инвалида работать… – Тяжко вздохнув, Елизаров взялся за колеса и поехал к началу поля, откуда ровными рядами начиналась аккуратная дорожка сжатых снопов. – Ни сострадания, ни совести.
– Не гневи богов, Елизаров, они в Козьих Кочах очень отзывчивые. Я помню, как ты свалил на пол Лазаревского, когда он назвал тебя инвалидом. И набил ему до сливового цвета морду. Ты определяйся, немощный ты или дееспособный.
Скосив взгляд на уезжающего друга, Саша увидел гордо оттопыренный средний палец на вскинутой вверх руке. Набравшая скорость коляска замедляла свой ход, но колеса по инерции еще крутились, заставляя Славу подпрыгивать на ухабах. Беззлобно рассмеявшись, он вышел обратно в поле.
Захватить пучок, провести плавным движением вдоль плотных стеблей, наклониться, сложить. Работа несложная, но до чего занудная и нескончаемая. Обнаженную спину начало пощипывать, сгибаясь, он чувствовал неуютное натяжение, будто позвонки вот-вот пробьют кожу.
То, что мир неуловимо изменился, Бестужев понял интуитивно. Перестал лениво посвистывать на ветке березы привыкший к их присутствию рябчик, исчез легкий, едва ощутимый ветерок. А внутри зашевелился скользкий узел напряжения, разбухающего до размеров животного ужаса. Разгибаясь, Саша вскинул голову, чтобы попятиться, удобнее перехватывая в руке серп. Его крик отдался болью в ободранной глотке.
– Елизаров, быстро кати с поля!
Славик неловко повернулся в кресле, смешно вытягивая шею, в распахнувшихся глазах промелькнуло замешательство. Вместо того чтобы спасаться, он полез в карман рюкзака, упираясь взглядом в циферблат часов. Облизал пересохшие губы и резво заработал руками, крича себе за спину: