Зарина и ее муж оказались единственными жителями деревни, способными протянуть ему руку помощи. В те дни даже Беляс смотрел на Сашу с жалостью и брезгливостью, сурово морща густые брови. Староста вески [1] вскидывал ладони вверх в сдающемся жесте, открещивался от его просьб, сочувствующим голосом предлагал довести до Жабок через болота.
Каждый деревенский смотрел на Бестужева как на побитую чумную собаку. Запирали двери, не выпускали во дворы детей, способных сболтнуть лишнего. В их глазах светилась жалость, но своя рубашка всегда была ближе к телу. Привычным укладом жизни никто рисковать не хотел.
Саша помнил тот день, помнил ветер, рвущий полы расстегнутой куртки, дождь, косыми ледяными струями заливающий глаза. И отчаяние. Оно жрало его живьем, жадно откусывало кусок за куском и давилось, насыщаясь его болью. Тогда Бестужеву казалось, что он умрет. Прямо там, посреди разъезжающейся под ногами дорожной грязи, среди грозно возвышающихся над ним изб и разрывающегося молниями неба. Залитый дождевой водой и слезами, с нищенским скулежом, выдирающимся из горла. Он был разломлен, растоптан, разрушен. Еще немного, и это все поглотило бы его без остатка.
Когда на плечи легли чужие руки, аккуратные узкие длинные пальцы сжали предплечья, повели за собой, он ослеп от дождя и горя и не мог разглядеть своего спасителя. Не понимал, кто кутает в плед, пропахший дымом, кто наливает горький чай на незнакомых травах. Слышал тихий разговор, но не разбирал слов. Просто смотрел в открытое жерло печи, где огонь трещал, скакал алыми языками по поленьям.
Зарина и Ждан позволили остаться в доме их сына, они вытянули его из омута, когда другие прятали глаза и заводили руки за спину. И каждый раз они готовы были принять его снова.
– Конечно, можно, Саша, что ты спрашиваешь? – Она засмеялась, оттолкнулась от подоконника, прогибая спину, заговорила куда-то внутрь избы… – Жданко, выходи, принимай гостей, тебе наверняка опять коньяка привезли, нарадуешься, налакаешься, ясноглазый мой.
Тишина сменилась поспешным топотом. Теперь губы тянулись в улыбку и у Славы. На пороге стоял мужчина. Такой же невысокий, как жена, но хорошо сложенный. Возраст не наделил его ни отвисшим брюшком, ни сединой. С горящими глазами, пышущий здоровьем. Когда-то, в далеком прошлом, Бестужев слышал диктофонную запись Кати, где молодая Соня говорила о том, как страшно им оставлять в деревне своих стариков. И этих людей она называла стариками? Саша видел и ее родителей, таких же цветущих и живых, дряхлость обходила их стороной, они словно увязли в лихой молодости. И как повернулся язык…
– Ну, соколики, поднимайтесь в избу. – Мазнув взглядом по Саше, Ждан запнулся, с трудом отвел взгляд от покалеченных ног Елизарова и поспешил им навстречу. – Давай-ка я помогу тебе, паренек.
Улыбку с лица Славы тут же смело, он нахмурил брови:
– Я сам.
Мужчина притормозил, с уважением кивнул, а затем повернулся к жене:
– Зарька, давай тогда сразу в Федин дом пойдем, что ему туда-сюда таскаться, я что-нибудь скумекаю у ступеней, чтоб мальцу сподручней было. Ты возьми с собой горшки с едой да наливки банку, сдюжишь?
– Я-то сдюжу, а вот у тебя ум за разум зайдет в такую жару пить. Кваса захвачу, родной… – женщина простодушно рассмеялась, видя, как померк свет надежды в глазах мужа… – А ты топай, помоги мальчикам расположиться.
Они прошли еще одну избу, прежде чем оказаться у нужной калитки. Сирень у забора была такой же пышной, правда, уже отцвела. Не было ни возмущенного квохтанья кур, ни виляющего хвостом Шарика. Когда Славик посмотрел на пустую будку, Ждан с теплой улыбкой заметил, что пес уехал с хозяевами в город и теперь живет в квартире, как примерный домочадец, ходит на утреннюю и дневную прогулку на длинном поводке.
Ярко-желтая краска нигде не потрескалась, не облупилась. Не отсырела и не потеряла яркости резьба, ставни прилегали плотно, а дверь не скрипела. Не было видно запустения, каждый сантиметр маленькой избушки был пропитан теплом и уютом. Будто родители ждали, что их чада вернутся в родное гнездо. Бережно красили двери, поправляли забор, подстригали пышные кусты у калитки.
Три высокие ступени оказались для них преградой. И пока Бестужев размышлял, как удобнее перехватить коляску, Слава просто плашмя рухнул на бок. Специально, не было в его взгляде ни страха, ни неловкости – только твердая решимость и равнодушие. Положение не унижало его, оно делало сильнее. Не обращая внимания на то, что трава оставляет на шортах зеленые разводы, а тонкие, лишенные мышц ноги перемазались в пыли, он пополз. Подтянулся на одну ступень, затем на другую, сел на широком пороге, поднимая взгляд на неловко мнущегося рядом Сашу.
1
Старославянское название деревни. В настоящее время слово еще используется в Польше и Беларуси.