— Что ты, Лука Иваныч, воды в рот набрал. Вижу, ты не одобряешь, что я в Москву иду…
— Нет, я ничего. Ты уж больно шибко разбежался — сразу тебя остановить, еще убьешься. Пробежаться тебе еще маленько надо…
— Ты думаешь, наши не продержатся до меня?
— А что ты привезешь им?
— Уж я найду людей…
— Час добрый. Думаю — раз начали бить да хватать сотнями — стачка кончится. А на́-ново таку махину скоро не сдвинешь — шутка ли ткачей одних шесть тысяч человек. Это покрепче будет Новой Канавы!
Воспоминание о Петербургской стачке разбило ледок, намерзший отчего-то меж друзьями. Анисимыч улыбнулся:
— Мы с тобой в Питере, сравнить, мальчиками были…
Лука промолчал. И, целуясь с Анисимычем на прощанье с тихой своей улыбкой, строго сказал:
— Ты не очень в Москве перед студентами величайся! Времена не те.
Обида легонько кольнула Анисимыча…
— Что я, не понимаю, — ответил он. — знаю, ухо востро надо держать…
Они расстались на опушке леса. Анисимыч решил идти до Павлова посада окольными путями, минуя железную дорогу. Места окрестные он знал хорошо и в лес ступил беспечно. На-ходу он разломался — а морозец поощрял его идти быстрей. В лесу было теплее, но темней, чем в поле. Анисимыч попробовал петь — но звезды в ясном небе проглядывали так строго и надменно, что песня смолкла на второй строфе:
Анисимыч вздохнул и подумал:
— «Где-то мой Вася? Наверно в Бутырки или во Владимир повезут. И мне не миновать: повидаемся… Не в тюрьме, так в суде…».
Внезапная мысль остановила путника:
— «Вот чего Лука-то хмурился: дескать — товарищи в кутузке, а ты на воле ходишь да песенки распеваешь. А Кудряша-то чокнули, как, жив ли парень? Ну, Шпрынка — это вьюн, выкрутится… Эх, адъютанты мои милые. Каждому скоро полным рабочим быть — а дети, — прямо дети…».
Анисимычу вспомнилось из «Стеньки Разина» бессчетно раз читанного им ткачам в казармах, хоть наизусть читай:
Анисимыч стоял средь хмурых елей в раздумьи, подчиниться ль ему голосу, который звал его назад… Анисимыч прислушался, и ему почудилось: не то шорох вспорхнувшей в елях галки иль сороки, не то лисья перебежка… Ткач оглянулся — мелькнуло что-то… Анисимычу стало страшно — и он пошел, почти побежал вперед, посматривая по сторонам — где бы выломать на случай палку — но вдоль дороги стояли одни лохматые с лапами под гнетом снега высокие ели. Лесного страха ночью не чужды бывают и храбрые люди — и знаешь, что ничего нет, а каждый звук пугает и что-то, мнится, за темным кустом, кто. «Волк!», подумал Анисимыч, он остановился, оглянулся. Невдалеке за ним бежало что-то: не то волк, не то собака. Оно тоже остановилось. Анисимыч посвистал. Оно село на дороге, выжидая: собака никогда не сядет так на снегу, это был волк, наверное. Анисимыч хотел закричать и во-время одумался: криком ночью волка не спугнешь, а на голос набегут другие. Он решительно побежал назад, навстречу волку, а по спине мурашки. У волка засветились зеленым огоньком глаза. Он вскочил, глухо взвыл и побежал прочь от человека по дороге.
— Видать, не очень хочет жрать! — сказал ткач вслед волку и повернул своей дорогой, соображая, где бы поскорей выйти из леса к чугунке.
3. Люди
К полночи Анисимыч добрался до вокзала в Павловском посаде и зашел в ночной трактир. В зале пусто. За столом посреди комнаты сидит жандарм, с ним буфетчик и еще двое, — около них на полу два фонаря: в одну сторону стекло зеленое, а в другую — белое; огонь в фонарях привернут. Фонари будто кондукторские, а на кондукторов не похожи, да и не так одеты; на столе ничего нет; разговаривают тихо. Анисимыч прошел мимо, сел за стол в углу и спросил чаю.