Почему силе надо учиться, как грамоте? Почему сила не даётся от рождения? Почему её нельзя применять к ближним, хотя все откровенно чихали на это табу?! Может, можно? Нужно? Разрешено? Почему люди так много друг другу обещают? Зачем? Наверное, потому, что власть слова так велика. Целые армии порой гибнут из-за того, что командир путает слова: «Нападать» и «Отступать».
Том достаёт дневник. Обычный, на первый взгляд, в кожаной черной обложке. Ему нравится смотреть на него под лучами весеннего солнца. Кожа переливается, словно змеиная чешуя. Красиво. Ему нравится, когда роса с утренней травы падает на страницу и оставляет на ней след. Пятно, конечно, очень быстро высыхает. Реддл произносит выученное заклинание, и на страницах появляется текст:
«Любимому ученику в день рождения. На страницах дневника ты сможешь хранить самые ценные мысли и воспоминания. Только не избавляйся от этого подарка, как от всех предыдущих. Надеюсь, что нам всё же удастся поговорить и всё выяснить. Том, прошу прости меня. Да, я знаю - ты пока не готов, но, если вдруг что - просто напиши. Несколько слов... Мне будет достаточно. Прости ещё раз - я не смогла удержаться и сделала себе маг. копию дневника - теперь, если ты захочешь со мной связаться, то достаточно просто коснуться палочкой и произнести... ты знаешь, что именно. У тебя это получается куда лучше. С любовью и надеждой, твоя Минерва...»
Том до боли в глазах всматривается в предложения. Они каждый раз напоминают ему о том, что он загнан в тупик. А может, его никто не загонял, и он сам добровольно сделал этот выбор? Но ему кажется, что если бы он год назад не принял этот подарок, просто не поддался бы искушению, и не отрывал бы его - то всё могло быть по-другому. Предложения написаны специальными чернилами, доступными только адресату. Они по почерку отличаются от тех, что пишет он - и выглядят в этом дневнике инородными. А ещё Том не любит перечитывать свои самые первые записи, которые делают его, как он сам считает, очень уязвимым:
«Детская память - вещь уникальная. В её недрах может жить столько воспоминаний, сколько не наскребет иной за всю свою долгую, лет в сто, сто пятьдесят, жизнь. Конечно, не всё удерживается в памяти так надолго, чтобы в зрелом возрасте сохранять «свежесть» каждой детали или сказанного слова. Однако же, помнить себя с раннего возраста и помнить события, напрочь перевернувшие жизнь, всё равно приходится. В четыре года у меня случился первый стихийный выброс магии. Да, именно магии (это потом мне озвучат), которая волею моего разума (превосходящего по способностям разум нормального ребёнка), превратила энергию в сильнейшее, почти неуправляемое, воздействие на окружающие предметы - в щепки разлетелись шкафы и стулья, а также пострадали сцена и рояль. Кажется, это был утренник по случаю прибытия Главы Парламента по защите прав детей-сирот. Раннее утро окрасилось в тот день чем-то странным, даже тошнотворным, начиная от запахов в столовой и заканчивая сияющими лицами вокруг... Я никогда не забуду тех молодых и величаво держащих себя женщин, помогавших выгрузить из грязной машины с кузовом большие яркие коробки, очевидно, с подарками. Я наблюдал за этим действом с высоты второго этажа. Наш «карантинный» блок, то есть та часть здания, где располагались только одиночные боксы, всегда был в изоляции. Длинный и тёмный коридор, по обеим сторонам которого (на приличном друг от друга расстоянии) располагались однотипные, серые, из прочного металла, двери спален, заканчивался большим холлом, где иногда разрешались игры или проводились общие собрания. Здание имело больше трёх этажей, и каждый был назван соответствующим номером, но кроме этого, каждый этаж ещё относился к категории, записанной в «Декрете деятельности учреждений, работающих с детьми». Блок «круглых сирот» являлся дополнительным и не носил за собой никакого определенного статуса, кроме того, что соваться туда побаивались. Да и зачем? Отчёты спонсорам всё равно не прописывали наличие ещё нескольких «лишних» детей, появившихся в результате того, что их родители сняли с себя всякую ответственность: при жизни или уже после неё. Место выделили в соответствии с нормами категории заведения, но не смогли не сэкономить - стены облезли, трубы прогнили, мебель разваливалась. Первоначально в каждой из комнат была устроена свалка. Погнувшиеся кровати, старые и списанные за ненадобностью дырявые горшки, столы без столешниц или же уличные мётлы без ручек - от всего этого не могли избавиться много лет, но потом пришлось. В одной из комнат жил я. Я довольно отчетливо помню, что меня привезли поздним вечером 31 декабря 1957 года на старой карете, запряженной до того тощими и облезлыми лошадьми, что я поначалу подумал, будто это снова дурацкий сон. Холодный ветер завывал над остроконечной крышей, выложенной черной, потрескавшейся черепицей, когда я спрыгнул с приступка кареты (и едва не упал в сугроб) перед крыльцом, со множеством узких ступеней и отсутствием перил (такая лестница напомнила мне иллюстрацию к недавно вновь просмотренной книжке Фрэнка Баума «Удивительный волшебник из страны Оз»). Да, тогда я тоже ещё не знал, что именно эта книга побудит меня узнавать больше о том, чего остальные боятся. Я многое помню из того, что было после того, как меня забрали из дома, но самого факта разлуки с родителями не могу воспроизвести, даже очень сильно напрягаясь...»