— Чья смерть?
— Смерть вообще. Уныние, тлен духа. Я понял, тебе по душе серьёзные раны, но их показывать на себе, — он миг подумал, покачал головой, — нет, извини, отказываюсь. Придётся нам с тобой и правда рисовать.
— Зачем рисовать?
— Поверхностное исцеление похоже на штриховку.
— Шандор!
— А?
— В честь кого у тебя сердечко?
— В настроение, — Шандор пожал плечами, и Ирвин всем собой почувствовал, как он обёртывает мысленным туманом, прячет, кутает ту чёткую правду, которая должна была быть ответом.
Они и правда рисовали целый вечер — Шандор набросал нечёткого, но узнаваемого зайца и сказал:
— Вот. Представляй, будто ты рисуешь его шерсть, едва-едва. А если ты к серьёзной ране подступишься так, только начнёшь не с поверхности, а изнутри, то далее она сама себя затянет. Нужно осторожно.
И в тот же вечер Ирвину представился шанс проверить — Марика наступила на сучок, пропорола ступню, и боль снял Шандор, а потом сказал:
— Доверишь нам?
Марика фыркнула. Она сидела на кухонном стуле и протягивала им ногу, как королева.
— Эта твоя манера ходить босиком, — Шандор ворчал, пока Ирвин рассматривал рану — тёмную кровь и грязь вокруг.
— Всякие томные лесные девушки так меньше нервничают. Ирвин, давай, я дева в беде, жажду исцеления.
— Сперва промой, — Шандор протянул ему фляжку. Ирвин плеснул на платок, приложил к ране, и Марика поморщилась, но не зашипела. Поторопила, фыркнула:
— Давай, давай, чего ты застыл?
Шандор молчал, Марика ждала, потом и вовсе принялась болтать больной ногой, и тогда Ирвин наложил на рану пальцы и вспомнил всё это: штриховку, зайца, «начинай осторожно, а дальше магия сама себя доделает».
Так и вышло. Марика аплодировала, потом все пили чай, а Ирвин после вспоминал тот вечер снова и снова.
— Шандор, Шандор, вставай!
Шандор открыл глаза. Увидел Ирвина, который уже забрался к нему на постель, и сообщил:
— Что-то не хочется мне просыпаться в мир, где меня прямо с утра попытались раздавить.
— А? Я нечаянно! Шандор, Шандор, ты обещал! Ты говорил!
— А что я говорил?
— Ты говорил, что мы будем сегодня утром печь оладьи!
— Как это самонадеянно с моей стороны. Ладно, ладно, встаю.
Солнце светило сквозь шторы; Марика уже ушла. О ней напомнила только грязная тарелка в раковине на кухне.
— Бедная Марика, не дождалась оладий. — Шандор зевнул во весь рот, потянулся и поплёлся к окну — распахнуть пошире. — Сейчас, сейчас, дай мне глаза продрать. Что у нас нужно для оладий, помнишь?
— Мука!
— Где она?
Ирвин распахнул все дверцы и выдвинул все ящики, какие мог. Он нашёл: мёд, овсянку, пшённую крупу, сахар, картошку и какао. Муки не было.
Шандор, пока Ирвин суетился, уже заварил себе трав, а Ирвину налил молока и теперь, сидя за столом, качал головой:
— Какой кошмар. Придётся, видимо, сотворить.
— Это ты спрятал!
— Да? Какие доказательства?
Шандор смеялся, и этого Ирвин вынести не мог. Шмыгнул носом, ударил по столу:
— Мука была! Мука была, была, была, была, была!
— Тшшш, разольёшь всё.
— Но она правда была! И ты обещал!
Ирвин начинал трястись — ненавидел это, когда не хотел плакать, а тело само, и сжал кулаки, попробовал даже подышать, как Шандор учил, но слёзы уже полились, и Ирвин зажмурился. Вскочил, хотел убежать, но не успел: Шандор поймал его, прижал к себе:
— Ну тише, тише, Ирвин. Тшшшш, дыши. Извини. Я обещал развлечение, а сам учёбой угрожаю, правда, ужас какой. Ну, успокаивайся. Я тебя очень люблю. Тише, тише, очень обидно, да, я понял.
— Мы не будем учиться?
— Будем, но попозже. Всё забываю, как ты это ненавидишь.
Нет, Ирвин любил, когда что-то получалось, но ненавидел повторения до того, монотонные, скучные, сто тысяч раз. И утро было для оладьев, а не для попыток.
Шандор отстранил его от себя, взъерошил волосы.
— А если бы ты поискал ещё внимательнее, ты бы увидел, что мука уже на столе. Вон там, за чайником. Ты так уверен был, что она на полке, что даже толком и не посмотрел.
— Ты смеёшься!
— Всегда смеюсь, и над собой тоже. Ещё нам нужен кефир, кстати говоря. Ты ещё помнишь, как разбивать яйца?
Проблема была в том, что он не говорил. Маг, которому в будущем предстояло защищать Ирвина, который и сам был пока мальчишкой, лежал неподвижно, дремал, время от времени дёргался, но не вставал. Глаза под полуоткрытыми веками словно что-то искали. На третий день Катрин не выдержала и сказала:
— Ну всё, давай вставай, хорош разлёживаться.
Тон этот она позаимствовала у мужа и понадеялась, что мальчику он подойдёт. Тот заворочался, весь бледный, на руках проступают вены, сел в постели, уставился на Катрин и поклонился.