— Врёшь, иногда хочу. Что я, не человек, что ли?
Ирвин промолчал и всё-таки вгрызся в хлеб и ветчину.
Первый приступ скрутил Шандора вечером, когда он с опекуном отошёл от дома на день пути. Шандор смотрел на прошлогоднюю хвою под ногами и хотел разуться, но опекун не дал.
Шандор спрашивал всё утро:
— Кто вы? Почему я должен с вами идти? Где мой отец?
Опекун сперва сказал:
— Я расскажу позже.
С укором сказал, будто Шандор сам должен был понимать такие вещи. Как будто его каждый день дёргали за невидимую нить у сердца и вели по лесу неведомо куда. Он спрашивал ещё и ещё. Он останавливался. Он закричал:
— Да никуда я с вами не пойду! Вам надо, вы и тащите. Вы же отойдёте, я упаду от боли, ну и всё. Почему ни о чём вы не рассказываете? Что вы с отцом?.. Он мёртв? Скажите, мёртв?
Опекун, в своём чёрном с бордовым пальто, остановился тоже. Поднял брови. Сказал:
— Тебе известно такое понятие, как долг?
— Каждый из нас должен заботиться о твари самой малой. С уважением относиться к ямам и оврагам, прудам, и рекам, и озёрам, и ручьям. Не собирать больше валежника, чем следует. Быть благодарным земле. Не обижать леса.
— Не совсем то, чего я ожидал. Твой долг пока состоит в том, чтоб жертвовать силу свою и желания дворцу, благодаря которому эта земля ещё стоит. Теперь пошли.
— Но…
— Тишина проясняет мысли.
Опекун шевельнул кистью — незаметно, вскользь, — и Шандор вдруг понял, что не может говорить. Вообще не может, даже челюсти разжать. Задышал носом часто-часто, сглотнул слюну, хотел чихнуть, и не смог, и заплакал, конечно. Нос быстро забился, и дышать стало трудно.
— Что ж. Ты всегда теперь намерен так трястись?
Шандор замотал головой. Слёзы текли и текли, и он вытер их рукавом; опекун шёл вперёд, не оглядываясь, натягивая нить. Под вечер он остановился, из кожаной, с узором, не подходящей для леса непрактичной сумки вытащил припасы. Голос он Шандору вернул, потом снова забрал, снова вернул.
— Ты в силах вечер обходиться без вопросов?
Шандор закивал уже привычно. От еды мутило. Потом он вовсе упал на хвою, не успев даже подстелить плащ, и опекун коснулся его лба. На миг закрыл глаза, слушая что-то.
— Землю трясёт, на севере, у гор. Не думал, что ты почувствуешь.
Шандора тоже трясло, теперь не от плача, а непонятно от чего. Он согнулся пополам, желудок жгло. Опекун налил воды в кружку, которую достал из воздуха, шепнул над ней что-то, от чего вода будто потускнела. Сказал:
— Пей.
— Не хочу.
— Значит, через не хочу.
Приобнял Шандора, чтоб тот мог встать, помогал держать кружку.
— Когда земля горит, мы тоже горим. Не пойму, почему на сей раз почувствовал ты; может быть, дело в том, что ты моложе. Давай, ещё глоток. Вот и отлично. Давай, чем раньше ты оправишься, тем раньше там всё стихнет. Да, понимаю, боль целой равнины.
Шандора вывернуло — ничем, желчью, желудок жгло, будто бы что-то колючее, что-то жёсткое пыталось выбраться наружу. Он хотел было расцарапать живот руками, но опекун ему не дал. Прижал свои ладони ко лбу и к животу, огромные, ледяные. Холод этот как будто бы проник и в голову, и в живот, заморозил боль.
— Это просто передышка, — сказал опекун, вглядываясь куда-то в горизонт, — скоро опять начнёт трясти и землю, и тебя. Десять минут. Потом попробую излечить.
— Я умру?
— Нет.
— Рас… — Шандора снова согнуло спазмом, — расскажите что-нибудь.
Опекун дал ему руку, и он вцепился в неё так, что пальцы побелели.
— Земля больше, чем кажется, — холодный голос опекуна будто тоже немного помогал. Будто бы ничего не происходило. Пальцы будто легонько сжали пальцы Шандора, а может быть, ему почудилось. — Больше, чем мы думаем. Ещё никто не плавал за море. Сами подводные жители не могут точно сказать, что за горизонтом. Есть острова. Есть города из камня, и из кости, и из золота.
— Из чьих костей? — Вдох. — Из чьих… костей… построены дома?
— Местных умерших.
Опекун словно видел нечто, одному ему заметное, и в тот вечер это было даже хорошо. Будто и Шандора вместе с ним уносило за горизонт, в покой.
— Земля принадлежит нам, и мы страдаем вместе с ней и за неё. Скоро пройдёт, осталось чуть-чуть. Не люблю горы.
Когда на следующий вечер Шандор попросил опекуна что-нибудь рассказать, тот ответил:
— Хватит выдумывать, я не рассказываю сказок.
У него постоянно что-нибудь болело, и он перестал обращать внимание. Тело всегда как будто только-только приходило в себя после драки, плохого сна, ночной тошноты. Поэтому он предпочитал лежать, а не ходить. Он помнил, что неподвижные умирают раньше, и раньше — когда воспоминания ещё были при нём не на уровне текстов, а на уровне образов, — пытался отжиматься и растягивать руки. Потом один раз Арчибальд заметил мускулы, которых не должно было быть, и дальше Шандор плохо помнил. Он и имя своё не вспоминал без необходимости.