Позднее, в этот мой первый год занятий детской психиатрией, Сара с семьей переехала в квартиру поближе к Медицинскому центру — теперь они могли добраться до нас за двадцать минут. Опоздания прекратились. Мы продолжали встречаться раз в неделю.
Мудрое руководство доктора Дируда стало для меня освобождением. Как и другие преподаватели, клиницисты и исследователи, которые вдохновляли меня, он поощрял мои поиски, любопытство и размышления. Что еще важнее, доктор Дируд придавал мне мужества изменять существующие убеждения. Я брал частицы любых полезных предложений и мыслей от каждого моего наставника и понемногу начинал развивать терапевтический подход, который помог бы разрешать такие эмоциональные и поведенческие проблемы, как симптомы различных дисфункций мозга.
В 1987 году детская психиатрия еще не включала в себя нейронауки. На самом деле углубленное изучение функций и развития мозга началось в 1980-х, а в 1990-х произошел просто взрыв этих исследований («десятилетие мозга»), но на тот момент эти исследования еще не оказали заметного влияния на развитие психиатрии, не говоря уже о клинической практике. В действительности, многие психологи и психиатры оказывали серьезное сопротивление тому, чтобы признать влияние биологических причин на поведение человека. Такой подход считался механистическим и варварским, как будто признание биологических коррелятов поведения человека автоматически означало, что все дело в генах, и не оставалось места для свободной воли и творчества, и не оставалось возможности учитывать факторы окружения, такие как, например, бедность… Эволюционные идеи рассматривались как нечто еще худшее — как отсталые расистские теории и теории, унижающие людей по половому признаку (одни — женщин, другие — мужчин), оправдывающие status quo и рассматривающие человеческие действия как подобие животных инстинктов.
Поскольку я только начинал работать в детской психиатрии, я не доверял своей способности думать самостоятельно, продвигаться в своих исследованиях и тщательно обдумывать увиденное. Как могли мои мысли быть правильными, когда ни один из известных психиатров, звезд, моих наставников — никто не говорил об этих вещах и не учил им.
К счастью, доктор Дируд и еще некоторые мои руководители поощряли мое стремление включить нейрофизиологию в мои клинические раздумья о Тине и других пациентах. Что происходило в мозге Тины? Чем отличался ее мозг, что делало ее более импульсивной и невнимательной, чем другие девочки ее возраста? Что случилось в ее быстро развивающемся мозге, когда она, будучи маленьким ребенком, пережила этот ненормальный сексуальный опыт? Влиял ли на нее стресс бедности? И почему замедлилось развитие языка и речи? Доктор Дируд обычно показывал на свою голову и говорил: «Ответ где-то здесь».
Мое первое знакомство с неврологией началось во время первого года занятий в колледже. Мой первый консультант, доктор Сеймур Левин, всемирно известный нейроэндокринолог, проводил новаторское исследование, посвященное влиянию стресса на развитие мозга, и данная работа помогла сформировать все мои последующие представления. Его работа помогла мне увидеть, как события раннего детства в буквальном смысле оставляют отпечатки на мозге — на всю жизнь.
Левин изучал развитие нейроэндокринных систем, связанных со стрессом, у крыс. Работа его группы продемонстрировала, что структура и функционирование этих важных систем могли кардинально изменяться даже за короткие периоды стресса в ранний период жизни. Биология — это не только гены, реализующие какой-то неизменяемый сценарий. Она подвержена воздействию окружающего мира, как предсказывала эволюционная теория. В некоторых экспериментах стрессовая ситуация продолжалась всего несколько минут, включая те несколько мгновений, которые крысята провели в руках человека (очень большой стресс для них). Но этот короткий стрессовый опыт в ключевой период развития мозга имеет своим результатом изменения в гормональных системах, которые продолжаются до взрослого состояния.
Часто в лабораторные часы я мысленно возвращался к Тине и к другим детям, с которыми мне приходилось работать. Я просто заставлял себя размышлять над проблемой: что мне известно? Какой информации не хватает? Могу ли я увидеть связь между тем, что известно, и тем, что не известно? Изменилась ли жизнь каждого из детей, с которыми я работал, после встречи со мной? Думая о своих пациентах, я также вспоминал и обдумывал симптомы отмеченных у них нарушений психики: почему именно эти проблемы именно у этого ребенка? Что может помочь детям измениться? Можно ли их поведение объяснить чем-то таким, что я и другие исследователи, работающие в этой области, узнавали о работе мозга? Например, могло ли изучение нейрофизиологии привязанности — связи между родителями и детьми, — помочь разрешению проблем между матерью и ее сыном? Можно ли концепции Фрейда, например, проекцию — когда пациент проецирует свои чувства к родителям на другие отношения, в частности на отношения врач-пациент, объяснить, изучая функции мозга?