Лошади не могут заблудиться.
Нет, могут.
У них чутье.
Хреновина это, насчет лошадей.
В метель лошадь приходит домой.
Вон что.
Отпустишь ее – она придет домой.
Вон что.
Если украл лошадь и отпустишь, она привезет тебя, откуда украл.
Тогда, значит, не могла показать ему дорогу.
Тогда, значит, правил.
И знал, куда едет.
Ага – и приехал туда.
Если у него лошадь была.
Да, если лошадь была.
Если лошадь украл до метели и сколько-то на ней проехал, тогда, когда снег пошел, лошадь была уже далеко и не знала, в какой стороне дом.
У них чутье страшенное.
Хреновина это…
Не все ли равно? Он добрался. Не все ли равно как? сказал Ханс.
Я рассуждаю, мог ли добраться, сказал папа.
А я тебе говорю, что добрался, сказал Ханс.
А я тебе доказываю, что не мог. Мальчишка все выдумал, говорю.
Лошадь станет. Встанет головой к ветру и станет.
Я видел, как задом вставали.
Всегда головой встают.
Он повернуть ее мог.
Если лаской и сам не испугавшись.
Пахарь же лаской.
Не всякий.
Не всякая возить на себе любит.
Не всякая и чужих любит.
Не всякая.
Какого черта, сказал Ханс.
Папа засмеялся. Я просто рассуждаю, сказал он. Просто рассуждаю, Ханс, и больше ничего.
Папа увидел бутылку. Сразу. Он моргал. Но бутылку приметил. И ее увидел, и стакан в руке у Ханса. Я думал, он что-то скажет. И Ханс думал. Он долго держал стакан на весу, чтобы никому не показалось, будто он боится, а потом поставил его небрежно, так, словно у него причины не было и держать стакан, и ставить причины не было, а просто взял и поставил не думая. Я усмехнулся, но он меня не видел или притворился, что не видел. Папа про бутылку молчал, хотя увидел ее сразу. Думаю, благодарить за это надо было мальчишку Педерсенов, хотя его и за бутылку надо было благодарить.
Сам виноват, что снеговых щитов нагородил, сказал папа. Вроде бы столько здесь живет, что мог бы лучше знать природу сил.
Педерсен просто любит приготовиться, па.
Ни черта. Готовиться он любит, засцыха. Готовится, готовится. Вечно готовится. И никогда не готов. Хоть бы раз. Прошлое лето, вместо того чтоб за полем смотреть, к саранче готовился. Дурак. Кому нужна саранча? Вот так ее и накличешь – вернее способа нет, – приготовиться к ней если.
Ерунда.
Ерунда? Ерунда, говоришь, Ханс?
Говорю, ерунда. Да.
Тоже любитель готовиться? Как Педерсен, а? Всю мошонку вон изморщил думаючи. Рассыпешь яду для миллиона, а? Знаешь, что выйдет? Два миллиона. Умные, ох они умные! Педерсен накликал саранчу. Прямо призывал. На колени падал, просил. А я? У меня тоже саранча. Теперь он снегу стал просить, на колени падал, руки ломал. Ну и готов он, скажи? А? К снегу? К большому снегу? Бывает кто готов к большому снегу? Ох и дурак же. Держал бы своего мальчишку за этими щитами. Какого лешего… какого… какого лешего сюда его послал? Человек свое племя соблюдать должен. Смотри, папа показал на окно. Видишь, видишь, что я тебе говорил – снег… все время снег.
А ты видел зиму, чтоб снегу не было?
А ты небось готов был.
Снег всегда идет.
Небось и к мальчишке Педерсенов был готов. Ждал его там, хрен свой остужал.
Папа засмеялся, а Ханс покраснел.
Педерсен дурак. Дурака учить – что мертвого лечить. Святой Пит за всю жизнь не понял, что с неба падает и с пшеницей приключается. Всю жизнь шею выворачивал, на облака смотрел. Не удосужился приглядеть за ребенком в метель. Ты теперь заместо него постараешься? Так ты еще больше дурак, чем он, – потому что толще.
Лицо у Ханса было красное и набухшее, как кожа вокруг занозы. Он протянул руку за стаканом. Папа сидел на углу кухонного стола и болтал ногой. Стакан стоял возле его колена. Ханс протянул руку и взял стакан. Папа смотрел, болтая ногой, и смеялся.
Хочешь попить моего виски, Ханс?
Да.
Вежливый бы спросил.
Я не спрашиваю, сказал Ханс и наклонил бутылку.
Я, пожалуй, испеку печенье, сказала мама.
Ханс поглядел на нее, наклонив бутылку. Не налил.
Печенье, ма? спросил я.
Чтобы к мистеру Педерсену не с пустыми руками – а то у меня ничего нет.
Ханс выпрямил бутылку.
Тут вот о чем надо рассудить, сказал он и заулыбался. Почему Педерсен мальчишку у нас не ищет?
А чего ему искать?
Ханс подмигнул мне сквозь стакан. Мигай не мигай, друга из меня не сделаешь.
А чего не искать? Мы ближе всех. Тут бы не было мальчишки – попросил бы помочь искать.
Как же, допросится.
Но он не приехал. Почему – рассуди-ка?
Об этом не хочу рассуждать.
По-моему, тут есть о чем рассудить, если не торопиться.
Нет о чем.
Нет о чем?
Педерсен дурак.
Это ты любишь говорить. Это я часто слышал. Ладно, пускай дурак. Сколько, по-твоему, он будет бродить, искать, пока сюда не заглянет?
Долго будет. Может, долго будет.
Мальчишка-то давно пропал.
Папа разгладил ночную рубашку на колене. На нем была полосатая.
Долго – это сколько долго? сказал Ханс. Мальчишка-то пропал…
Теперь уж Педерсен скоро явится, сказал папа.
А если не явится?
Что значит – если не явится? Значит, не явится. Ну и не явится. Мне один черт. Не явится так не явится. Меня это не касается.
Ага, сказал Большой Ханс. Ага.
Папа сложил на груди руки, как судья. Покачал ногой. Где ты нашел бутылку?
Ханс поболтал ею.
Прятать ты мастер, а?
Вопросы я спрашиваю. Где ты ее нашел?
Ханс был очень собой доволен.
Я не нашел.
Йорге, ты. Папа пожевал губу. Ты, значит, проныра.
Он не смотрел на меня и разговаривал как будто совсем не со мной. Так, словно меня тут не было и он рассуждал вслух. Спит он или проснувшись – меня этим не обмануть.
Это не я, па.
Я хотел показать Хансу, чтоб он заткнулся, но он был чересчур доволен собой и не обращал внимания.
Маленький Ханс не дурак, сказал Большой Ханс.
Нет.
Теперь папа не обращал на меня внимания.
Хотя зовут так же, сказал папа.
Тогда почему его тут нет? Он бы тоже искал. Почему его тут нет?
Ой, совсем забыла про Маленького Ханса, сказала мама и быстро взяла из буфета миску.
Хед, что ты там затеваешь? спросил папа.
Да печенье.
Печенье? На кой черт? Печенье. Я не хочу печенья. Кофе свари. Стоишь тут как столб.
Для Педерсена и Маленького Ханса. Придут, захотят печенья и кофе – и бузинное желе поставлю. Спасибо, что напомнил про кофе, Магнус.
Кто нашел бутылку?
Она загребла муки из ларя.
Папа сидел, качал ногой. Теперь перестал качать и встал.
Кто ее нашел? Кто ее нашел? Черт возьми, кто ее нашел? Который из них?
Мама пыталась отмерить муку, но руки у нее дрожали. Мука сползла с совка, просыпалась на край миски, и я подумал: ага, ты бы убежала, у тебя руки дрожат.
Ты бы у Йорге спросил, сказал Большой Ханс.
Как же я ненавидел его: на меня сваливает, трус. А у него ручищи толстые.
Этот сопливый-то? сказал папа.
Ханс засмеялся так, что у него заколыхалась грудь.
Что я спрятал, он в жизни не найдет.
Это ты прав, сказал Ханс.
Найду, сказал я. Нашел.
Врет ведь, а, Ханс? Ты нашел.
Папа, почему-то довольный, снова сел на угол стола. Кого он сейчас больше ненавидел – Ханса или меня?
Я не говорил, что Йорге нашел.
У меня врун работает. Вор и врун. Зачем я вруна держу? Видно, присох к нему, вон какое личико красивое. Но зачем я вора держу… глаза бегают, как шустрые козявки… Зачем?
Я не такой, как ты. Не пью целый день, чтобы ночь отсыпаться и еще полдня дрыхнуть, не загаживаю твою постель, и твою комнату, и полдома.