В это время раздалась команда приступить к работе.
Максим работал в паре с Мустафой. Обязанности их были действительно не очень сложные. Они подъезжали к реке, двое рабочих, стоящих по пояс в воде, захватывали цепями, пристегнутыми к хомутам лошадей, бревно, Максим и Мустафа погоняли лошадей, и те тянули бревно в ярус. Но уже часа через полтора Максим почувствовал, как у него начала ныть спина. От горячего солнца гудело в голове. Искупаться бы сейчас, река так близко и так манит. Каждый раз, как лошадь подходила к воде, Максиму страстно хотелось встать на седло и прямо сверху нырнуть в Сак-мару и плыть под водой до тех пор, пока хватит духу. Но бдительно следит за ходом работы старшой, тот самый татарин, который кормил давеча ребят. То и дело слышался его крик: «Давай, давай!», ругань на смешанном русско-татарском языке и щелканье кнута, которым он подхлестывал слишком медлительных, по его мнению, лошадей.
Максим крепился, поглядывал на Мустафу и завидовал ему. Ни тени усталости, все так же прямо и ловко сидит он в седле, будто врос в него, и даже улыбается, а когда поворачивает от яруса, то сразу пускает лошадь карьером.
И Газис, работавший следом за Максимом, тоже был спокоен и тоже незаметно, чтоб устал. Да и все ребята, а на двух ярусах их было шесть пар, чувствовали себя, видно, неплохо.
— Эх, слабак, — вслух обругал себя Максим. — Как же ты будешь дальше работать, если сразу раскис. Держись!
И тут на его счастье раздался долгожданный крик: «Перекур!» Максим отдал повод своей лошади Мустафе, а сам как был, в штанах и рубашке, нырнул в Сакмару. Он плыл под водой и наслаждался, чувствуя, как выходит из него жара.
Когда Максим вылез из воды, к нему подошел Абдул Валеевич.
— Зря так делал, — сказал он, — зачем одежка не снял? Теперь хуже будет.
— Почему? — удивился Максим. — В мокрой рубашке прохладней будет.
— Ну сам посмотришь.
И опять начались однообразные ездки — от воды к ярусу, от яруса к воде. Первые минуты Максим чувствовал себя хорошо… Но потом от мокрой рубашки пошел одуряющий дух. Пыль, поднимаемая копытами лошадей, садилась на рубашку, прилипала к вороту и неприятно щипала кожу. Она пробилась и в штанины, ноги зудели. Прав был Абдул Валеевич, нельзя купаться в одежде. Рубашка и штаны быстро высохли. Пропитавшись пылью, они стали жесткими, шершавыми.
Наконец солнышко, так долго не желавшее спускаться вниз, уперлось в щетку заречного леса. На какое-то время оно приостановилось, словно напоследок оглядывало мир: «А что вы, люди, сделали на земле, пока я вам светило, хорошо ли поработали?»
Максима качало, когда он сошел с седла. Он думал: вот сейчас поставит лошадь и пойдет спать. Даже ужинать не хотелось. Но, оказывается, надо было еще расседлать лошадь, выводить ее, потом напоить и только тогда поставить к стойлу, а потом и подумать об отдыхе.
Подошел Газис и сел рядом на бревно.
— Пойдем искупаемся, — предложил он.
— Не хочу.
— Устал?
— Ага… Да нет, не устал, а так неохота.
— Чего не устал, канешна, устал, — раздался сзади голос: это Абдул Валеевич незаметно подошел к ребятам.
Максиму не хотелось признаваться в усталости. Полдня работал и устал. Да и какая это работа — верхом на лошади сидеть. Вот Газис, Мустафа да и другие ребята хоть бы что бегают. А он что, хуже других? Абдул Валеевич продолжал:
— Иди-ка купайся и ходи, много ходи, ноги не болеть будут. Сперва трудно, потом будет ладна.
Максим встал и чуть не упал. Ноги были чужие, непослушные. Первые шаги дались с огромным трудом, но потом легче. Когда же они с Газисом поплавали, совсем хорошо стало. А тут и ужин подоспел. При свете костра Максим разглядел, как среди взрослых рабочих по кругу ходила жестяная кружка. Старшой что-то в нее вливал, рабочий бережно брал кружку, окунал в нее палец, встряхивал его и выпивал содержимое.
— Что они делают? — спросил Максим Газиса.
— Водку пьют. Всем, кто работает на воде, хозяин дает водку, чтобы не заболели.
— А зачем они в водке палец купают?
— Ты не знаешь? В коране записано: магометанину нельзя пить вино, потому что в капле вина сидит дьявол. Тот, кто хочет выпить, берет каплю и выкидывает ее вместе с дьяволом.
Ловко! А как они узнают, что дьявол сидит в той самой капле, которую выкидывают?
— Наверно, узнают. Давай ешь, а то нам ничего не достанется.
И действительно, кислое молоко, поданное на ужин, быстро убывало. Максим и Газис приналегли, и через пять минут с ужином было покончено. А теперь спать, скорее спать. Место, облюбованное Абдулом Валеевичем, было у самого входа в шалаш.
Максим приладил под голову мешок с хлебом, укрылся пальтишком и начал засыпать. И вдруг: «ку-у-ум». Комары подлые. Максим натянул пальтишко на голову. Комары накинулись на голые ноги. Максим закопал ноги в солому, но сон не шел к нему. Он лежал, невольно вслушиваясь в храп и сонное бормотанье спящих товарищей, и завидовал им. В этом густонаселенном шалаше, где бок о бок с ним лежало более двух десятков людей, Максим чувствовал себя одиноким-одиноким. Вот он мучается, все тело болит, в голове сумбур, и никому нет дела до него, и никто здесь не скажет ему ласкового слова.
И так захотелось домой! Представил, как, уткнувшись в его плечо, тихо посапывает Коля, как выбрыкивает ногами и вечно сдергивает со всех одеяло Васек, как улыбается во сне Катюшка, и на сердце стало еще тоскливее. Родная землянка показалась далекой-далекой.
Максиму нравилась их землянка. Ну хотя бы потому, что мало у кого такая крыша, как у них: плоская, хорошо топтанная, по краям растет высокая лебеда. Спать здесь — наслаждение. Будто в поле. Над головой звезды. Душистый ветерок тянет со степи.
Весной бывает такой праздник, Катя называет его жавороночий. Мать напечет жаворонков из теста, с изюминками вместо глаз, и Максим с младшими братьями и сестренкой лезет на крышу звать весну.
Положат жаворонков на ладони, поднимут к небу и поют хоть и не очень складно, но громко:
И весна приходила.
Летом землянка — просто рай. Скажем, в июле или в августе, кругом жара, суховей несет душную, горячую пыль, даже куры не выдерживают, зароются в мусор где-нибудь в тенечке и лежат, разинув клювы. А в землянке прохладно, тихо. Только дубки да березки шумят перед окнами. Это отец насажал. Как родится сын, так он из леса тащит дубок, девчонка родится — березку. Вот и тянутся кверху березки и три дубка. Самый большой дубок — Максимов. За тринадцать лет вымахал куда выше землянки.
А зимой. Соберется вся семья вокруг лампы. Собственно, не вся: малыши спят-посапывают, у стола только большие. Мать вяжет варежки или чулки. Отец читает Гоголя. Если не считать школьных учебников, это единственная книга в доме. Максим и Катюшка слушают. Когда отец умолкает, чтобы перевернуть страницу, слышно, как по крыше шуршит поземка. Злобно свистит холодный ветер. Это он запутался в ветках дубков, гнет, хочет переломать их, но не может и со зла свистит. А за жаркой печкой мирно звенит обязательный спутник домашнего уюта сверчок. Мать оглянет семью, и глаза ее будто обольют всех голубым светом.
Правда, бывали и неприятности. В сильное половодье весной или при летних ливнях землянку заливало. Приходилось воду вычерпывать ведрами. Зимой бывали случаи, когда дом заносило аж до самой трубы, так что соседи откапывали. Но все это не так уж страшно, даже интересно.
Нахаловка! Есть ли еще где такое милое сердцу место. Низкорослая, с разбросанными кое-как, вольно, без особого порядка домишками, с кривыми улицами и проулками, заросшими травой. Дома, конечно, не такие, как в городе, — больше засыпные, из старой вагонной шелевки да землянки.
Городские Нахаловку боялись и ненавидели, всякие слухи про нее распускали. Здесь, мол, живут и бандиты, и воры, и хулиганы. А ведь вранье все это. У самих у городских дворы огорожены высоченными заборами, замки пудовые висят. А в Нахаловке живут без запоров и никаких краж нет. Драки, правда, часто бывают. Но всегда по-честному, и никто не нарушает старых русских законов: двое одного не бьют, лежачего не бей, девчонку ударить — позор. Если договорились драться на кулаках, так дерутся голыми руками, если же на кольях — то дерутся кольями. Попробуй нарушь уговор — свои же отлупят без всякой жалости.