Снова наступила тишина. Оба молча стояли друг против друга: каждый ждал, чтобы другой сделал первый шаг к примирению.
– Значит, мир, – промолвил наконец Колнаи.
– Значит, мир, – с чувством отозвался Барабаш.
Они пожали друг другу руки и долго стояли, не разнимая их. Потом, ни слова не говоря, обнялись.
Свершилось. И это чудо свершилось… Бока сверху, из форта, смотрел на них, ничем не выдавая своего присутствия. Ему так хотелось побыть одному… Да и с какой стати мешать им?
Но вот два друга направились к улице Пала, негромко беседуя.
– На завтра по латыни много задано, – сказал Барабаш.
– Да, – подтвердил Колнаи.
– Тебе хорошо, – вздохнул Барабаш, – ты вчера отвечал. А меня давно не вызывали, значит, на днях обязательно вызовут.
– Смотри не забудь: тринадцать строк из второй главы, с десятой по двадцать третью, учить не надо, – сказал Колнаи. – У тебя отмечено?
– Нет.
– Но ты же не станешь все зубрить – и нужное и ненужное? Давай я зайду сейчас к тебе и отмечу.
– Ладно.
Ну вот, у этих двух уже уроки на уме. Эти быстро забыли. Немечек умер, но зато господин Рац живет и здравствует, и латынь тоже, а самое главное – сами они живы и здоровы…
Ушли, потонули в вечерних сумерках. И Бока остался наконец совсем один. Но на душе у него было неспокойно. Кроме того, становилось уже поздно. С йожефварошского собора плыли мягкие звуки благовеста.
Бока спустился вниз, постоял у сторожки. Он увидел Яно, который шел назад от калитки. Рядом с ним, виляя хвостом и поводя носом, бежал Гектор. Бока подождал их.
– Ну? – спросил словак. – Барчук не пойдет домой?
– Иду уже, – возразил Бока.
– А дома вкусный, горячий ужин, – снова осклабился сторож.
– Вкусный, горячий ужин, – машинально повторил Бока и подумал, что и в домике бедняка-портного, на кухне, тоже садятся сейчас ужинать двое: портной и его жена. А в комнатке горят свечи. И висит красивый двубортный пиджак господина Четнеки.
Просто так, мимоходом, заглянул Бока в сторожку.
Там ему бросились в глаза какие-то странные предметы, прислоненные к стене. Красно-белый жестяной кружок, вроде тех, что держат стрелочники, когда мимо будки проносится скорый поезд. Потом какая-то тренога с медной трубой наверху, белые крашеные рейки…
– Что это? – спросил он. Яно заглянул внутрь:
– Это? Это – господина инженера.
– Какого господина инженера?
– Инженера-строителя. У Боки сердце так и упало.
– Строителя? Что ему здесь нужно? Яно затянулся трубкой.
– Строить будут.
– Здесь?
– Здесь. В понедельник придут рабочие, начнут копать… ров выроют… фундамент заложат…
– Как! – воскликнул Бока. – Здесь будут строить дом?!
– Дом, – равнодушно подтвердил словак, – большой, четырехэтажный… Владелец пустыря хочет строить здесь дом.
И ушел в сторожку.
Боке показалось, будто весь мир перевернулся. Слезы наконец брызнули у него из глаз. Он быстро пошел, а потом побежал к выходу. Он спасался бегством, спеша покинуть эту неверную землю, которую они защищали с такой страстью, таким геройством и которая теперь так вероломно навсегда отказывалась от них ради большого доходного дома.
У выхода Бока еще раз оглянулся назад, как изгнанник, навеки покидающий родину. И к великой скорби, сжавшей его сердце, примешалась капля слабого, но все же утешения. Пусть не дожил бедный Немечек до того момента, когда делегация «Общества замазки» пришла просить у него прощения, зато он, по крайней мере, не увидел, как у него отнимают родину, за которую он погиб.
На другой день весь класс в торжественном молчании застыл на своих местах, и господин Рац неторопливо, серьезно и величественно поднялся на кафедру, чтобы в глубокой тишине помянуть тихим словом Эрне Немечека и пригласить всех завтра, в три часа, собраться в черной или хотя бы темной одежде на Ракошской улице. Слушая его, Янош Бока пристально смотрел на парту прямо перед собой, и в его неискушенной детской душе впервые забрезжила догадка о том, что же, собственно, такое – эта жизнь, которой все мы служим, страдая, радуясь и борясь.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Повесть «Мальчишки с улицы Пала» написана давно, почти полстолетия назад – в 1908 году. Автор ее, венгерский писатель и драматург Ференц Молнар (1878–1952), был тогда еще сравнительно мало известен. Но ранние (прозаические) произведения, создававшиеся им в начале века, заняли в его творчестве и венгерской литературе гораздо более значительное и почетное место, чем те многочисленные пьесы, которые потом, в 20 – 30-х годах, принесли ему широкое признание буржуазной публики. В ранние свои произведения писатель вкладывал искреннюю боль о человеческих душах, которые калечило ужасное «бремя частной собственности», отвращение к продажному, пошлому и жестокому миру наживы. В зрелые годы Молнар сам оказался жертвой этого мира: стал писать для денег, для успеха. Его жизнь и творческая эволюция – это печальная история растраты, гибели таланта, крушения человека, отказавшегося от борьбы со злом. «Модный» драматург Ференц Молнар, угождающий в своих внешне остроумных пьесах пошлым обывательским вкусам, – это уже совсем не тот Молнар, который, с такой живой и теплой непосредственностью и таким сердечным волнением писал когда-то о немудреных играх и больших чувствах мальчишек с улицы Пала…
«Мальчишки с улицы Пала»– «детская» книга. Но деление на книги «для детей» и «для взрослых» нередко очень условно. «Детские» ли книги «Оливер Твист» Диккенса или «Капитанская дочка» Пушкина?… Мы знаем, как часто мудрые, обладающие глубоким человеческим содержанием книги «для взрослых» становятся излюбленным детским чтением.
И наоборот – разве всякая по-настоящему хорошая книга, написанная для детей, не заключает в себе серьезной, большой идеи, которая заставляет задумываться, делает «взрослее»?… Так же и «Мальчишки с улицы Пала». В повести Ференца Молнара тоже заложен большой, серьезный вопрос, затрагивающий самые глубокие, заветные чувства: в чем долг человека? Как поступать? К чему стремиться?… И тогда, в 1908 году, писатель ответил на этот ставший для него впоследствии роковым вопрос очень скромно, мудро и человечно. Глубиной и человечностью содержания и волнует эта повесть, хорошо известная в Венгрии всем и каждому. Она читается в детстве, а потом остается с человеком на всю жизнь, как с нами остаются «Детство Темы» или «Приключения Гекльберри Финна» и другие любимые детские книги.
Наши игры в детстве часто бывают подражанием взрослым. Такие игры всегда самые интересные: ведь они похожи на серьезную, настоящую жизнь. И мальчишки, изображаемые Молнаром, тоже подражают в своих играх взрослым: устраивают собрания, на которых ведутся настоящие протоколы; играют в войну, строя «настоящие» форты и бастионы на дровяных штабелях. А так как мальчишки они венгерские, то у них живой отзвук находят события венгерской действительности: знамя шьется трехцветное; девизом избираются гордые слова «Национальной песни» Шандора Петефи, сложенной в дни венгерской революции 1848 года; и пустырь, место своих игр, они называют «отечеством», защищая его подобно тому, как отцы их защищали родину от австрийских войск.
Правда, легко заметить, что это детское увлечение делами большими, серьезными, которые вдохновляют и взрослых, проявляется у мальчишек с улицы Пала по-разному, соответственно неодинаковым стремлениям и склонностям. Одним, например, больше нравится говорить официальные фразы, выносить выговоры, вести протоколы. Им кажется самой важной и серьезной подсмотренная у взрослых внешняя сторона жизни. Поэтому их игра превращается в бессмысленное копирование, смешное обезьянничанье. Это члены пресловутого «Общества замазки» с их глубокомысленным соблюдением разных формальных правил и не менее «глубокомысленным занятием»– жеванием замазки. Читая об их спорах, как правильнее вычеркнуть имя Немечека из черной книги, и борьбе партий по этому вопросу, те, кто знаком с замечательной сатирой английского писателя Свифта «Путешествия Гулливера», вспомнят, наверно, знаменитую распрю «тупоконечников» и «остроконечников» в Лилипутии. И в самом деле, в изображении «Общества замазки» таится шутливый намек на бесчисленные либеральные общества, которые процветали тогда в Венгрии. На заседаниях этих обществ то и дело повторялись имена Кошута и Петефи, без конца говорилось о национальной чести, патриотических заветах; но ничего подлинно живого в их деятельности не было: осталась одна трескучая риторика, пережевывание тягучей словесной «замазки».