В Шотландке он прожил и последние часы своего последнего дня. Лермонтов, «это гордое сердце», не сказал ни слова даже Левушке о том, что через час выйдет на поединок. Когда Левушка узнал о случившемся, в гневе и в отчаянии воскликнул:
— Эта дуэль сделана против всех правил и чести!
Петр Вяземский:
— Он был так бесчеловечно убит.
Боевой, заслуженный генерал Ермолов в ярости:
— Уж я бы не спустил этому Мартынову!
И, верно, не спустил бы, но Ермолов был уже в отставке. Император отстранил генерала от армии, испугавшись его авторитета в войсках. Не напрасно Рылеев назвал Ермолова — надеждой сограждан.
Лерму застрелили. В этом не было и нет ни у кого сомнений. «Стреляй ты, если хочешь». Мартынов выстрелил. Застрелили и Пушкина.
Вяземский:
— В нашу поэзию стреляют… Второй раз не дают промаха.
Поэт Велимир Хлебников:
— И тучи крикнули: «Остановитесь, что делаете, убийцы?»
Когда в разгар лета 1841 года на Кавказе хоронили младшего поэта, в тот год, тем же летом, второй раз в Михайловском хоронили старшего поэта: приехала на кладбище в Святые Горы Наталья Николаевна с детьми. Был привезен памятник-надгробие, построен склеп, цоколь — и жена впервые хоронила мужа, исполнила обет давно ею принятый. Вяземскому написала, что чувствует себя смертельно опечаленной. Нащокину отправила рисунок могилы.
Нащокин называл Пушкина:
— Удивительный Александр СергеИвич, утешитель мой, радость моя!
У Нащокина были сын и дочь. Сына звали Александром в честь Пушкина, дочь звали Натальей в честь Натальи Николаевны. М-ль Наталья… Наташа, по-домашнему Таша.
Теперь Наталья Николаевна Пушкина писала Нащокину как утешителю. Утешение искала у Вяземских, Карамзиных, Жуковского: горе ее было безутешным.
Когда темно-коричневый дубовый, широкий, закругленный с боков, с парчовым позументом гроб Пушкина был вынут из могилы и помещен в Святогорском монастыре — пока готовили склеп для погребения, — именно в тот год, в то лето далеко на Кавказе, в открытую могилу бросали прощальные горсти июльской земли друзья Лермонтова.
Последнюю горсть земли, медленно разжав ладонь, высыпала в могилу Ида Мусина-Пушкина. Поэт пригласил ее на бал, который должен был состояться в Пятигорске. За неделю перед этим на молодежном бале-пикнике много танцевал с Идой. Для этого пикника «придумал громадную люстру из трехъярусно помещенных обручей, обвитых цветами и ползучими растениями» и наклеил с друзьями «до двух тысяч разных цветных фонарей».
Лермонтова убили. Ида Мусина-Пушкина на бал не приехала. Она была последней феей в жизни Лермонтова, цветным фонариком, который вдруг, может быть, на какую-то последнюю минуту зажегся в его жизни.
Две вечно печальные дуэли.
Слова принадлежат XIX веку. Переданы нам. Мы передаем дальше.
К дирижерскому пульту вышел дирижер. Короткая последняя самая тихая пауза, когда слышно, как дышат над пюпитрами свечи, и зазвучали такты «Прощальной» симфонии Гайдна.
Музыка наполнила зал. Теперь свечи ловят дыхание труб, движение смычков. Музыка вздымается и опадает. И вновь вздымается, и вновь опадает: жизнь, смерть и бессмертие.
Погасла одна из свечей, потом — вторая: два оркестранта уложили инструменты, встали с мест и ушли.
Оркестр продолжал играть без них.
Обоих поэтов на смертном одре нарисовали художники. Один нарисован в темном сюртуке. Лежит на большой белой, с широкой оборкой, подушке. Сюртук застегнут. Видны четыре черных пуговицы. Руки прикрыты тяжелым парчовым покрывалом. По краям — две большие свечи.
Другой поэт лежит в белой рубахе. На полу под ним — «медный таз; на дне его алела кровь, которая за несколько часов еще сочилась из груди его». У изголовья цветы. Выделялся маленький, перевязанный золотым шнурком и давно увядший букет — принесла и положила Ида Мусина-Пушкина: букет она приготовила для бального платья, в котором собиралась с Лермонтовым танцевать.
Не сбылись надежды и Евдокии Ростопчиной:
Стихотворение Ростопчина написала Лермонтову в марте 1841 года. Называется «На дорогу!». В июле его убили.
«Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы…», «народу было много, и все шли за гробом в каком-то благоговейном молчании… Так было тихо, что только слышен был шорох сухой травы под ногами».