Свидетель тяжело переводит дух и вытирает лоб платком, хотя лоб его сух. Протягивает руку к безделушке, но тотчас же отдёргивает её. Затем переводит взгляд с одного собеседника на другого с таким видом, будто эти люди вдруг появились из преисподней, чтобы склонить его к какому-то страшному, смертному греху.
— Странно! — бормочет он. — Это выглядит почти фантастично.
— Напротив, весьма реально, — говорит полковник.
— Да ведь это же моя булавка! — восклицает внезапно Савва Крыстанов. Он ожидает, что его слова произведут невероятный эффект.
— Так я и предполагал, — говорит полковник.
Свидетель молчит. Его заявление, очевидно, не произвело никакого эффекта.
— Я предчувствовал, — продолжает полковник, — что эта безделушка, по всей вероятности, ваша. И отнюдь не в силу каких-то там метафизических, туманных догадок — такого рода догадки я без обиняков называю бессмыслицами! — а просто потому, что на вашем выцветшем коричневом галстуке есть под узлом тёмное пятнышко, формой напоминающее эту серебряную монетку. Кроме того, там видна дырочка — её вижу даже я, несмотря на свою близорукость. Дырочка, естественно, проделана вашей булавкой. Вовсе необязательно человеку быть чересчур наблюдательным для того, чтобы все это заметить! — Полковник оборачивается к капитану Петрову: — Не так ли, коллега?
Молодой человек молча усмехается и утвердительно кивает головой.
— Объясните мне, пожалуйста, — говорит полковник Манов, заворачивая булавку обратно в бумажку, — объясните мне, как и когда попала эта вещица сюда, в комнату инженера, — мы открыли её почти под койкой, вон там, сантиметрах в двадцати от трупа. Вы утверждаете, что лишь опустились на колени у головы покойного. И ещё вы уверяете нас, что говорили, вернее, пытались говорить по телефону. Но все это никак не объясняет местонахождения вашей булавки под койкой. Как и почему она попала туда?
Савва Крыстанов молчит. Сейчас у него на лице в самом деле выступили капельки пота, но он их не ощущает. Руки его расслаблены, и нижняя челюсть тоже — за полуоткрытыми губами поблёскивает золотой зуб.
— Ну говорите же! — торопит его полковник. — Нам очень любопытно узнать кое-что насчёт этой булавки. — Затем, спохватившись, что, быть может, перегнул в строгости, добавляет более мягким и почти дружелюбным тоном: — Мы, разумеется, не настаиваем. Сейчас вы можете ничего не говорить, это ваше дело. Но пока следствие продолжается, мы задержим у себя эту булавку.
Пауза. Усилитель отчётливо передаёт тиканье часового механизма.
— Знаете, — произносит, наконец, Савва Крыстанов, облизнув губы, — я и сам не знаю и не могу себе объяснить, почему и каким образом моя булавка попала сюда… в комнату инженера… — Его собеседники словно бы скучают, и это смущает его. — Впрочем…
— Что впрочем? — Полковник протирает платком стёклышки очков и зевает. — Вы что-то хотите добавить?
— Именно, нечто очень существенное — Он наконец ощущает, что лоб его мокр от пота, но почему-то не поднимает руку, чтобы вытереть его. — Вчера утром, повязывая галстук, я заметил — это было ровно в восемь часов — заметил, что булавка отсутствует. Позавчера я был в другом галстуке, сером, так как надел серый костюм. В серый галстук никогда не вкалываю эту булавку, хотя без неё чувствую себя неполноценным человеком. Смешно, конечно, но у каждого свои слабости… Когда я защищал докторскую диссертацию, у меня в галстуке была эта монетка — как вы называете мою булавку. Все хорошее, что случалось со мной в жизни, случалось в присутствии этой «монетки»… Называйте её талисманом, метафизикой, как вам угодно, но я её люблю, и в этом все дело… Итак, вчера утром я установил — можете себе представить, с каким чувством я это установил! — что она бесследно исчезла. Говорю «бесследно», потому что перерыл весь дом, все перевернул вверх дном, даже в книги заглядывал, пытаясь её найти, но — тщетно… На целый час опоздал на службу. Впервые с тех пор, как поступил сотрудником в Центр, — впервые, и это можно проверить. И вот со вчерашнего дня в моей душе утвердилось скверное предчувствие… Мне все казалось, что нечто случится. И вот что случилось!
Доктор математических наук развёл руками и потупился — он сказал все, что имел сказать.
Помолчав некоторое время, полковник задал вопрос:
— У кого-нибудь другого есть ключ от вашей квартиры? К примеру, у домработницы?
— Что вы! — донельзя удивился математик. — Как же это можно? — Мысль о том, что, кроме него, владельца, кто-нибудь другой может располагать ключом от его жилища, выглядела столь несостоятельной и невероятной, что сознание отказывалось принять её, даже только как возможность. — Что вы говорите! — повторил он с усмешкой, хотя ему было вовсе не до смеха. — Моя домработница — простая и серьёзная женщина, в моральном отношении абсолютно безупречная. Она приходит убирать и стирать моё бельё два раза в неделю, но всегда во второй половине дня и всегда в моем присутствии. Пожалуйста, не поймите меня превратно! По отношению к ней я не испытываю ни малейшего сомнения, ибо за те пять лет, что она заботится о моем холостяцком хозяйстве, из дому не исчезло ни одной пуговицы. Но я в принципе не допускаю, чтобы кто-нибудь находился в моей квартире, когда меня нет дома. Таким образом я щажу своё доверие к людям. Сами представьте — вдруг у меня что-нибудь исчезнет — вор, скажем, заберётся в квартиру с помощью подобранного ключа. Уходя, он запрет за собой дверь, так что мне и в голову не придёт, кто у меня побывал, и я усомнюсь в человеке, который имеет доступ в мой дом, в человеке, которому я дал свой ключ. То есть начну подозревать (без всякого основания), лишать доверия, пятнать, хотя бы только в мыслях, человека совершенно невинного! К чему это! Почему я должен буду подозревать людей, которым вообще верю?.. В силу этих причин я никому не даю ключа и никого не допускаю в дом во время моего отсутствия. Не хочу подрывать своё доверие к людям… вы меня понимаете?
Полковник следил за монологом, полуприкрыв глаза. Капитан Петров, сидя у окна, имел вид человека, который слышит какие-то дальние, чуть улавливаемые звуки, но в то же время думает о своём.
Наступает пауза — Аввакуму кажется, что она продолжается чересчур долго, поскольку на телеэкране нет никакого движения. Репетиция кончилась, режиссёр выбрал момент, который следует заснять, и актёры замерли на своих местах, каждый в своём амплуа, и все вместе в глубине какого-то аквариума, где есть железная койка, стол, стулья и книжный шкаф. На этот маленький мирок неподвижно давят пласты устоявшейся тишины. В тишину заглядывает опаловый глаз — большая электрическая лампочка люстры.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ДОПРОСА
Перемен в мизансцене нет. На стуле, который несколько минут тому назад занимал доктор математических наук, сейчас сидит племянница инженера. Вокруг этого дешёвого стула, сколоченною из покрашенных в оранжевый цвет дощечек, все ещё присутствует атмосфера детского замешательства, слегка окутанного свинцовыми испарениями страха. Атмосфера какого-то кошмара, который, наверное, испытывает птица или зверь, чуя, что по собственной глупости или же из-за рокового стечения обстоятельств попали в местность, густо усеянную смертельными ловушками. Предметы задерживают вокруг себя переживания, которым они хотя бы на короткое время были свидетелями.
Сейчас на этом грубом стуле сидит племянница инженера, а переживания, оставшиеся после Саввы Крыстанова, тают, как относимый ветром туман. Глаза её, все ещё влажные от скупо пролитых слез, смотрят озабоченно и любой ценой хотят казаться очень опечаленными. Аввакум улыбается ей сочувственно, может быть, даже ободряюще, ибо эти тёмные, блестящие зрачки отнюдь не привыкли к чрезмерной печали, которая отнюдь «не идёт» игриво-легкомысленному изгибу этого вздёрнутого носика, капризным ямочкам на щеках, полному и чувствительному ротику. Вот лицо, заставляющее вспоминать сады, в которых много солнца, фрукты, в которых много сладости, равнины, залитые изобильным полуденным светом. Он любит этот свет и не почему-либо иному, а просто потому, что света ему как раз всегда и не хватает, поэтому он и улыбается девушке так ободряюще. Точно так же он, наверное, улыбался бы и саду, в котором очень много роз, и бокалу, в котором рубиновым заревом искрится крепкое южное вино. Хотя именно такого вина он почти не пьёт.