Появляется наш комбат. Водила ныряет в люк. Комбат забирается на броню, сует одну ногу в командирский люк.
– Поехали, – говорит он.
Я подтягиваю ногу, прижимаю рацию.
Бэтэр разворачивается и уходит по колее, качаясь как катер. Кусок чужой войны с убитым разведчиком остается за спиной.
В очередной раз стреляют гаубицы. Проплывающие мимо артиллеристы застыли над снарядными ящиками, смотрят нам вслед.
Я никогда не вспоминал об этом куске чужой войны. Никогда больше не был в этом полку. Я даже не знаю, что это за полк. Не знаю, что это было за поле.
Сегодня приснилось почему-то.
Как в грязи лежит убитый человек. Его щека измазана глиной. Глаза санитар не закрыл, они остались открыты.
ХАНКАЛА
Ночью полет летящих в тебя трассирующих снарядов завораживает.
Маленькие красные точки медленно поднимаются далеко над землей и неподвижно зависают в черноте, чуть подрагивая. Когда видишь это впервые, невозможно оторвать глаз – настолько красиво. Все происходит в полной тишине. Все стоят и смотрят. Все это далеко и не страшно.
И когда фонарики вдруг, растянувшись в метровые линии, мгновенно падают с неба и с остаточной скоростью триста метров в секунду врываются в землю, ты ошарашенно летишь в грязь – что? как? откуда?
Энергия поражает. Все трясется, металл рвет воздух, в лицо ударяют волны жара, кирпичи кусками летают по небу, пространство наполняется холодными резкими вспышками разрывов. В их грохот вплетается рев новых снарядов.
Сложно признать, что все это наделали красивые фонарики.
Выложенные в два ряда стокилограммовые мешки с песком, которые можно поднять только вдвоем, вдруг становятся зыбкими и легковесными. Ты лежишь открытый со всех сторон и молишься только об одном – чтобы наводчик не опустил ствол на полмиллиметра ниже и на два миллиметра левее. Тогда он смешает этот песок с твоими кишками.
Со временем приходит и умение определять направление. Если точки чуть заметно смещаются влево – значит, уйдут влево. Вправо – вправо.
Вниз – недолет. Вверх – перелет. Чем сильнее смещаются, тем дальше уйдут в сторону.
Но если они висят совсем неподвижно – значит, летит прямо в тебя.
Под утро нас снова обстреливают. Из Грозного бьет скорострельная пушка. Метровые красные линии с ускорением втыкаются в наш дом.
Осколки битого кирпича веером осыпают землю. Я стою на фишке у подъезда. Это мертвая зона.
Обстрел довольно плотный. Хорошо, что та стена глухая, иначе внутри эти черточки понаделали бы кашу – люди лежат вповалку.
Несколько снарядов ударяют в трехэтажный дом справа. Следующая очередь чертит посреди двора.
Черт. Где-то между домами есть щель.
По лестнице спускается человек. Останавливается за моей спиной. Я не вижу его – темнота полная. Его дыхание касается затылка.
– Не ходи пока никуда, братишка. Обстрел.
– Спасибо, – говорит он таким тоном, словно я предупредил его о дожде.
Некоторое время мы стоим вместе и смотрим на разрывы. Затем человек шагает в просвет двери. Это офицер. Мне становится немного неловко за фамильярность. Он поднимает воротник, втягивает голову в плечи, как будто и впрямь собираясь шагнуть под дождь, еще раз говорит
“спасибо” и выходит на улицу.
Пехотная бригада наконец уходит, и мы занимаем дома. Ханкала – это летный поселок в несколько домов. Две или три послевоенные трехэтажки (видимо, построены еще пленными немцами), пятиэтажка и чуть в отдалении длинная многоподъездная девятиэтажка – офицерское общежитие, видимо. Она сильно разбита и во многих местах сожжена.
Рядом небольшая усадьба – говорят, бывшая дача Масхадова. Ходить туда нельзя – заминировано все сверху донизу. Сквозь ворота виден бронированный джип на ободах.
Нам достается пятиэтажка. В ней не осталось ни полов, ни перекрытий, ни одного целого окна, и почти в каждой комнате навалено огромное количество куч дерьма, но нам это жилище кажется раем. Сегодня мы впервые будем спать в доме после бесконечной вереницы землянок и блиндажей. На войне очень четко осознаешь важность человеческого пристанища.
Выбираем наименее разбитую квартиру на втором этаже. Пехота уже заколотила окна фанерой и вывела в форточку печную трубу. Готовый дворец! Остается только завесить двери плащ-палатками и притащить кровати, которые я видел в соседнем подъезде. Кроватями необходимо заняться в первую очередь, пока их не унесли ушлые штабисты.
Собираем по всему дому шесть коек и ставим в два яруса. Получается настоящая казарма, на каждого по шконке. На некоторых даже есть армейские полосатые одеяла. Более того, нам удается найти целую дверь и повесить ее на петли! Так хорошо мы еще никогда не жили.
Игорь находит две книги и начинает отбивать свою койку, словно в учебке, – по твердости она не должна уступать асфальту, а по натяжению – батуту.
– Так и хочется выровнять их по ниточке, правда? – говорит он, работая “Поляризационной теорией мироздания” и сборником стихов
Уильяма Блейка. – Этот парад коек, должно быть, для тебя как бальзам на раны, старшинская твоя душа.
– Да уж. Пожалуй, вечером вы этим и займетесь, товарищ гвардии мяса рядовой.
По званию я старшина, Игорь – рядовой, между нами почти двадцать лет разницы, но это не имеет никакого значения – мы оба хорошие солдаты, и возраст или звания тут совершенно ни при чем. Разве что он меня все время подкалывает по этому поводу.
– Угу. Не забудь отполировать до блеска краники в ванной, служака.
С дровами здесь проблем не будет, во многих квартирах сохранились рамы и дверные косяки, да и паркет еще не везде выковыряли. Быстро ставим буржуйку, Пинча озадачен отоплением, и через полчаса у нас уже Ташкент. Раздеваемся до кальсон и заваливаемся на кровати, лишь распределив караул на ночь.
Мне достается середина ночи, с часу до четырех. Не лучшее время, придется ночь напополам ломать.
Через час из штаба приходят гонцы и предъявляют на шконки свои права. Ни подкупить, ни уговорить их не получается – начштабу нужны кровати, и они собираются забрать все. Приходится идти на компромисс и отдать им три шконки – на меньшее не согласны они, на большее – мы.
Ладно. Не беда. Все равно троих не будет – один на фишке, один в бэтэре на связи и один у печки.
С утра Игорь откопал где-то рукомойник, приспособил его на балконе, натопил бачок снега и теперь, голый по пояс, фыркает и брызгается горячей водой. Облако пара окутывает его тощую фигуру.
Ни одного выстрела, затишье.
Невдалеке синеют горы. Над ними белеют облака. Пробивается яркое солнце. Воздух морозен и свеж. Под балконом яблоневый сад.
Разрушенный город скрыт ветками деревьев. Вывороченную воронками землю устилает чистый снег. Осколки и битый кирпич тоже исчезли.
Рукомойник звякает совсем по-домашнему. Звук не из этого мира.
Я стою в кирзачах с автоматом на плече и смотрю, как в сгоревшем проеме двери на балконе разрушенной квартиры моется человек.
Ощущение времени уходит. Бряцанье рукомойника задевает вдруг во мне те струны, о существовании которых я и не подозревал. Или давным-давно позабыл. Этот звук ошарашивает, как ошарашивал когда-то первый выстрел в твою сторону и осознание того, что тебя хотят убить. Он рушит сложившееся уже мировоззрение, и оно летит в тартарары.
Нет, он не напоминает о мирной жизни. Ее нет. Ей здесь не место. И я не уверен, что она вообще когда-то была. Я родился на войне, всегда жил здесь и не знаю ничего, кроме войны. Иногда на ней мне снились сны о том, что у меня был дом, но это только сны. Я умею есть теперь только ложкой, спать в земле, ездить на броне и стрелять. Я знаю, куда нужно целиться, чтобы убить человека – это не так-то просто сделать, человек очень живучее существо, – и не представляю, что есть еще что-то кроме этого.