Однажды, это день мне почему-то с особенно запомнился, заводя меня во двор, Вова вдруг заговорился о чём-то со своей мамой. Мама подошла ко мне, тоже погладила, а потом легко похлопала по шее и воскликнула:
- Да он грязный весь, посмотри - пыль столбом. - Его нужно покупать.
Я и опомниться не успел, как меня уже вели обратно к озеру - купать. Уж не знаю почему, но Вову вся эта кутерьма как-то взбудоражила. Да и меня, честно говоря, тоже. Меня действительно, давно не купали. Вовка завёл меня в воду - ему вода доходила где-то по пояс, а мне чуть выше колен.
- Вылези сейчас же! - кричала Мама. - Ещё заразу какую подцепишь! Он же больной! Да и в озере этом вода грязнеющая. Ещё холеры достанешь какой!
Но Вовка упрямо остался возле меня и намыливал меня каким-то вонючим шампунем. Хотя было почему-то весело. Потом Вова, с Маминой помощью, вскарабкался на меня верхом и ещё мылил меня сверху, Мама поливала нас из ведра, а потом, когда купание кончилось, она решила меня ещё и постричь. Я думаю, что эта коварная мысль пришла ей в голову ещё во дворе, потому что ножницы она притащила с собой. Моя длинная и спутанная грива полетела на траву. При мне осталась коротенькая гривка и чёлка, и теперь я походил на великовозрастного жеребёнка. Мне и правда показалось, что вместе с грязной водой и путанной гривой я с бросил немного грузного возраста.
Мы шли домой. Мама вела меня, а Вова сидел верхом. Невероятно лёгкий, почти невесомый. Этот чудный день тонул в тёплом закате, кое-где цепляясь тусклыми лучами за верхушки деревьев, словно больной, умирающий от неизлечимой болезни и пытающийся хоть чуть-чуть продлить свои убегающие секунды. Если бы я мог улыбаться я бы так и сделал, но я только фыркал и кивал, соглашаясь с уходящим днём, что Жизнь и правда, бывает иногда интересная и легка, как Вовка, сидящий у меня на спине...
... Нет, от людей определённо никогда не знаешь чего ждать. Только ты привыкаешь к одному укладу, как вдруг что-то резко меняется как-то бесповоротно и навсегда.
Вова всё так же приходил ко мне, уводил к озеру, а потом, когда приводил обратно, в конюшню, долго стоял, обняв меня за шею. Я давно уже не возражал против такого ритуала прощания, но что-то изменилось. Объятия стали дольше и как будто безнадежнее, крепче, беззащитнее. Вова всё так же что-то рассказывал мне, спрашивал и сам себе отвечал вместо меня. И что удивительно - почти всегда правильно. И вдруг он сказал
- Я уезжаю.
Я уставился на него:
- Как это? Куда? Надолго?
- Я приеду только в следующем году. - продолжал он, насыпая мне свежего сена. - Я буду по тебе скучать... - и тоже посмотрел на меня.
- И я, - ответил я.
Наши встречи продолжались. Но к ним теперь примешалась какая-то отрава, горечь, тоска.
В тот последний раз, когда я его видел, Вова прибежал к озеру. Нет, он не плакал. Он буквально захлёбывался. Стало всё ясно. Я почти не разбирал его слов, но почувствовал, как меня едва не сшибла волна боли, словно он меня уже оплакивал, словно ему было уже давно известно, что мы с ним никогда не увидимся. Вова буквально повис у меня на шее и всё плакал и плакал. Хоть я был и старше его, но я не знал чем его утешить. Я опустил свою большую, тяжёлую голову ему на плечо и начал говорить, что так бывает в жизни - мы все со временем прощаемся и что я ни раз уже прощался с людьми и ничего в этом такого страшного нет, ради чего стоило бы лить столько слёз. Но Вова меня не слушал. Хотя я немного врал. Мне тоже было грустно с ним расставаться, не смотря на то, что он был назойливее любого овода и не оставлял меня в покое ни на час. А сейчас я вдруг понял, что этого больше никогда не будет. Ни в следующем году, ни через десять лет. Просто не будет и всё. Не знаю откуда появилась эта мысль, но она больно, как шмель, впилась в меня и я не мог от неё избавиться. Подошла Мама. Тоже почему-то вся в слезах.