Господи, подумал я. Это невозможно, конечно, я уже говорил Учителю… Но это невозможно в нашем мире, невозможно для людей, живущих… живших с Аликом здесь, в реальности, которую мы создали своим выбором, своей надеждой, своими поступками. А там…
Медленно, буква за буквой, я впечатал в список подозреваемых пятое имя: Ирина Гринберг, в девичестве Листова. Поставил три вопросительных знака.
И поспешно нажал на иконку «Запомнить».
«Назовите файл», — потребовал компьютер.
Я назвал: «Подозреваемые».
Врачи утверждали: у Алика очень расшатанная наследственность. Что это означало физически, они, должно быть, и сами плохо представляли. Расшатанная наследственность это возможность подхватить неожиданную болезнь, но и возможность столь же неожиданно от болезни избавиться. Если гены не в порядке, то они могут способствовать разрушительной деятельности какого-нибудь вируса, но могут и убить этот вирус, как кошка запросто убивает проникшую в дом мышь.
Должно быть, от расшатанной наследственности у Алика однажды начали болеть легкие, было это в девятом классе, перед самыми зимними каникулами, и Анна Наумовна, естественно (не в первый раз!), повела сына в детскую поликлинику, к заботливой, но не очень умной и уж точно не следившей за последними достижениями медицины Маргарите Степановне. Маргарита была нашим участковым врачом, она приходила и к Алику, и ко мне (правда, ко мне гораздо реже), когда у нас болело горло или когда мы только делали вид, что болит горло, чтобы не ходить на контрольную по литературе.
«Легкие? — переполошилась Маргарита Степановна. Наверно, сразу подумала о самом страшном — туберкулезе. — Давай-ка я тебя послушаю».
Хрипов никаких она не расслышала, но при каждом вздохе у Алика действительно появлялась боль в груди, и перепуганная Маргарита послала Алика на рентген, куда мы с ним пошли вместе, поскольку в отличие от врача у нас в то время уже была своя теория Аликиных болезней, и я хотел быть рядом с другом, когда он узнает, подтверждаются ли в очередной раз наши предположения, или теория рушится под ударами простых медицинских фактов.
Старичок-рентгенолог вертел своими крепкими руками тощее Али кино туловище в разные стороны, бормотал что-то себе под нос, а потом, выгнав Алика в коридор, где его ожидали мы с Анной Наумовной, долго о чем-то говорил по телефону с каким-то, как мы предполагали, медицинским светилом. Анна Наумовна нервно мяла в руках платочек, а мы с Аликом сидели молча и переглядывались. Наконец вышла толстая медсестра и сказала грубым низким голосом:
«Идите, ответ передадут вашему участковому врачу».
«Ответ… — забеспокоилась Анна Наумовна, предположив самое худшее: почему не говорят сразу? — А что в ответе?»
«Ничего, — сказала медсестра. — Здоров как бык. Ничего у него не болит. Симулянт у вас сын, вот что я вам скажу, пусть идет в школу и не обманывает».
Алик пошел в школу и больше не обманывал. То есть даже когда у него вдруг начинались сильные боли в почках, он терпел и не говорил никому, кроме меня, конечно, потому что мне сказать было можно, и не только можно, но необходимо: только я мог понять, хотя на самом деле наша с Аликом убежденность в правильной постановке диагноза была не такой уж обоснованной, как показали дальнейшие события.
А легкие у Алика болеть перестали через одиннадцать дней — будто и не болели никогда. Вместо этого начались, правда, неприятные ощущения в области желудка, но к этому Алик привык давно и не обращал внимания. Мне говорил, конечно, но мне он сообщал все — для статистики, которая, как мы были уверены, однажды позволит нам сделать научное открытие и увековечить свои имена для благодарных потомков.
По-настоящему нас беспокоило только одно: однажды у
Алика могла заболеть голова или — того хуже — голова болеть не будет, в мозгу ведь нет нервных окончаний, но случится то, что происходило время от времени с желудком, печенью, почками, легкими, желчным пузырем, поджелудочной железой й другими органами. Станет ли Алик на какое-то время другим человеком, потеряет ли рассудок, или все останется по-прежнему, и никто (даже я) не заметит, что глазами моего друга смотрит на окружающий мир совсем другая личность — да, тоже Алик, да, тоже мой друг, но человек из другой реальности, не понимающий, куда он попал, что здесь делает и как ему выбраться домой из этого знакомого, своего, но все равно чужого тела?
Если это когда-нибудь произойдет, что я смогу сделать, чем помочь и главное — кому?
«Ты только не позволяй, чтобы меня везли в психушку, — говорил Алик, когда мы с ним обсуждали эту проблему. — Там сразу вколют какую-нибудь гадость, и тогда…»
Что могло произойти тогда, мы не имели ни малейшего представления и потому дальше в эту тему не углублялись, я переводил разговор на что-нибудь нейтральное, например: как удалось Нателле Берзиной получить по истории четверку, если она даже Дмитрия Донского от Александра Невского отличить не может и считает, что и тот, и другой в начале семнадцатого века освободили Русь от поляков с помощью казаков Ивана Сусанина.
Самая светская беседа…
Первым в списке значился Михаил Бреннер. У меня лично отношения с ним были вполне приличными, если не сказать хорошими, да и с Аликом у Миши отношения в последнее время наладились, однако был в их жизни момент, когда они не только не разговаривали, но видеть друг друга не могли, и если в то время произошла развилка — а она, конечно, произошла, в этом не могло быть сомнений, — то месть Миши могла оказаться поистине ужасной, если использовать лексикон любимых им романов о сицилийской мафии.
Я набрал номер, к телефону подошла Соня, вторая Мишина жена.
— А Миши нету, — сказала она нараспев своим низким голосом провинциальной Кармен.
— Когда будет? — спросил я. — Может, я могу позвонить ему на мобильный?
— Можете, — согласилась Соня, не проявив, впрочем, никакого желания без моей просьбы назвать номер. — Но это дорого.
С чего вдруг Соня начала заботиться о моем кошельке? На этот незаданный вопрос она, впрочем, ответила сразу:
— Миша сейчас в Москве, третью уже неделю, по делам фирмы.
Понятно. Соня права: звонить на мобильный по международному тарифу могут позволить себе лишь директора крупных компаний, а не мы, простые научные сотрудники.
— Понятно, — сказал я. — Скоро ли он вернется?
— Думаю, — с не очень понятным кокетством в голосе сказала Соня. — Миша вернется домой к праздникам.
Наверно, все-таки не к ноябрьским. Ближайшим праздником был Шавуот, видимо, его Соня и имела в виду. Значит, через две недели. В любом случае ясно одно: вчера вечером Миши не было не только в Иерусалиме, но и вообще в Израиле, алиби у него самое железное из возможных, и следовательно…
Ничего из этого неследовало, конечно. И поговорить с Мишей мне все равно нужно было обязательно — точно понять, что конкретно произошло между ним и Аликом три года назад, и к чему это могло привести в том случае, если… или, вернее, когда осуществился иной, не произведенный ими в нашей действительности, выбор.
— В Москве у него есть обычный телефон или только мобильный? — спросил я. Еще одна мысль пришла мне в голову, и я задал следующий вопрос: — Может, у него есть ай-си-кью?
— Аська? — оживилась Соня. — Конечно. Мы с Мишей каждый вечер по аське беседуем.
— И номер у него…
Даже не спросив, зачем, мне, собственно, это надо, Соня наизусть назвала восемь цифр, которые я сразу отбил на клавиатуре.
— Спасибо, — сказал я. — Вы мне очень помогли.
И тут Соня произнесла фразу, которая мгновенно изменила мое отношение к умственным способностям этой женщины.
— Вы Матвей Кагарлицкий, верно? Друг Алекса Гринберга. И Миша вам понадобился потому, что друга вашего вчера вечером убили. Я права?
— Откуда… — пробормотал я, — откуда вы знаете, что Алик…
— Откуда… Дайте подумать. Да, мне сказала Регина в русском магазине.
— Господи! — воскликнул я. — Она-то откуда знает?