По дороге они зашли в большую корчму. За ничем не покрытыми, исшарпанными столами кучками сидели крестьяне. Резкий запах ракии [20] ударил в нос софийскому мечтателю, не привыкшему к подобным «ароматам». Ирмов невольно поморщился.
— Вот он, наш национальный запах,— со смехом заметил Линовский. — Он не такой приятный, каким вы его описываете в своих рассказах.
Дверь направо вела в лавку, забитую нагроможденными в беспорядке товарами; другая дверь вела во двор. Там, у самой лестницы, лежало, блаженствуя, несколько откормленных породистых свиней. В глубине двора два человека валили на землю вола; третий, с коротким острым ножом в руке, стоял рядом. Немного погодя нож весь погрузился в горло вола. Огромное тело билось в страшных конвульсиях, связанные ноги барабанили по земле, натягивая веревки. Вол умирал медленно, с широко открытыми от ужаса глазами, ясно сознавая, что над ним совершено насилие; он и не подозревал, что его собратья на Западе не успевают даже почувствовать предсмертной агонии. Ирмов невольно опустил глаза. Линовский же спокойно смотрел на вола и вскоре повернулся к спутнику.
— Не похоже на твои сюжеты? Такова жизнь! Сюжет грубый, не художественный, зато гонорар хороший, больше, куда больше твоего! Видишь вон ту свинью? Вывалялась в грязи и блаженствует, словно попала в первоклассный отель. А ты знаешь, что я получил за нее более крупную премию, чем ты за свою драму на последнем конкурсе? Прости за сравнение, но это так. Обстановка здесь, правда, не поэтическая, но для меня важен результат. Деньги не пахнут, так не все ли равно, за что они получены — за сентиментальный роман или за очистку выгребных ям. Иные не могут этого понять и потому чувствуют себя несчастными. Знаю, ты другого мнения: по-вашему, у денег есть биография и они должны быть чистыми, незапятнанными. Но мир устроен так, что грязная работа доходнее, потому что не каждый за нее берется.
Немного погодя они вышли из корчмы и направились к дому Линовского.
Ирмов рассматривал спутника в профиль и удивлялся ого спокойствию, беззаботности, веселому настроению.
«Неужели это совершенно бесчувственный человек? Или он все перезабыл? Или общение со свиньями уничтожило в нем все человеческое?..»
Подойдя к дому Линовского, они поднялись на второй этаж, миновали длинный коридор и вошли в просторную столовую. Она была обставлена по-столичному: большой четырехугольный стол, кресла с высокими спинками, у стены — вместительный буфет. Посередине стола, в окружении приборов, стояли бутылки и графины с ракией и коньяком, а также всевозможные закуски и холодные блюда. В открытую дверь была видна приемная, где в одном углу стоял рояль. Над роялем висел портрет князя, на других стенах — картины, разнообразные пейзажи. Комната была заставлена мягкой мебелью, и даже без чехлов. Ирмов был ошеломлен. Он видывал и более красивую обстановку, но не у себя на родине, а за границей. Сам не зная почему, он почувствовал себя неловко. Линовский понял его состояние.
— Удивляешься? Тот ли это, дескать, Линовский, которому мы за границей не давали в долг и пятидесяти стотинок, зная, что он их не вернет? Но что все это по сравнению с твоей судьбой!.. У тебя — слава, бессмертие, памятники... Ну что ж, мы все-таки тоже кое-что значим в жизни, хотя работаем левой рукой.
— Левой, которая загребает деньги лучше нескольких правых,— улыбнувшись, заметил Ирмов,— Я и за сто лет не сумел бы накопить столько.
— Вы все превращаете в мысли и образы, а мы меняем свои умственные способности на звонкую монету.
В эту минуту в коридоре раздался такой гвалт, как будто целая рота солдат бросилась на приступ. Двери с шумом распахнулись, и в столовую гурьбой влетели дети Линовского.
— Как видишь, мы разводим не только свиней,— усмехнулся он.
Дети, окружив отца, с любопытством рассматривали гостя.
— Скажите дяде «добрый день».
Один за другим ребята стали подходить к Ирмову и важно протягивать ему ручонки.
— Хорошие, здоровые ребятишки,— похвалил Ирмов.
— Живут на полной свободе, телесные наказания в доме запрещены. И у меня есть принципы. Ребенка нельзя запугивать, нужно, чтобы он никого не боялся. Правда, учиться они не очень любят. Да я их и не насилую, хотя гимназию они должны окончить все до одного. А потом отделю «овец» от «козлищ» — одних пошлю за границу, другие останутся при мне. Но в чиновники они не пойдут ни в коем случае; да и нет нужды: я уже теперь каждому выделил его долю... Эй, Иванчо, подойди-ка сюда!