— А карты?
— Картами я никогда не увлекался. Вот хотя бы сегодня: ты кашлянул — и я прекратил игру.
— Да, но мне приходится кашлять все время. Ах, маэстро, не цените вы себя. Ведь вы — единственный!
— Ты преувеличиваешь. Орсини не ниже меня. А представь себе, Пьетро, что я внезапно потеряю голос — скажем, от сильной простуды, или от какого-нибудь прыщика в горле, или из-за неудачной операции...
Пьетро вздрогнул от одной мысли о такой беде.
— Тем более должны вы беречься. Вы знаете, как ведет себя Орсини, как он ест, спит, разговаривает. Режим и дисциплина всюду и везде. И самое важное — он не курит и не пьет. Ничего не пьет и никогда! А вы?
— Лучше умереть, чем согласиться на такой режим. Поговаривают, будто он бросил свою любовницу только за то, что она из ревности что-то подмешала в его пищу.
— Глупости болтают! А если так действительно было, он поступил правильно. Что такое любая женщина в сравнении с его голосом? Странный вы человек, маэстро! Простые смертные дрожат за свою жизнь, а вы не щадите дара божьего. Голос! Что может быть драгоценнее! Говорят: глас народа — глас божий. Неправда. То — рев, а голос Паладини — это музыка потерянного рая! Но вы губите великий дар из-за капризов какой-то бабенки.
— На что ты намекаешь?
— Вчера вы в угоду своей Дульцинее пели «Сумерки» на открытом воздухе.
— О всезнающий и вездесущий Вельзевул! Ну и что же? Да, пел. За это она платит мне щедро.
— Эх, маэстро, маэстро! Скажите лучше — платила! Она поняла вас вполне! Женщина и искусство! Что для нее Паладини? На что он ей? На то, чтобы сказать: «Паладини отказался петь во дворце такого-то короля, предлагавшего баснословный гонорар, а для меня пел». Я не всезнающий бог, но ни минуты не сомневаюсь, что она всем раззвонила про это.
Паладини, поняв, что зашел слишком далеко, уже подумывал о том, как восстановить мир.
— Ничего, на днях мы уедем...
«Придется подождать, пока пройдет и эта лихорадка»,— думал Пьетро.
Но уже на другой день Паладини заявил сам, что сегодня они уезжают в Мюнхен.
— Ты прав, Пьетро, даже красивейшая женщина не стоит и ломаного гроша.
Пьетро радовался, как дитя, он был готов на руках вынести Паладини из отеля, когда официант доложил, что автомобиль стоит у подъезда.
Не раз обманывал официант старика, однако тот все же бросил ему несколько монет и с веселым лицом поспешил за Паладини.
Усевшись в машину, Пьетро указал на небольшой сад у озера и лукаво спросил:
— Видите, маэстро, вон ту скамейку?.. Ту... где вы... последний раз... с ней...
— Вот сатана! — пробормотал Паладини.
Автомобиль тронулся.
— А ты знаешь, Пьетро, что я из-за тебя поссорился с графиней? Ты что-то сказал по ее адресу...
Пьетро сделал вид, будто не расслышал этих слов. Он сидел с довольным лицом и хранил молчание.
— Да! Довольно такой жизни! На прошлом ставлю крест. К черту и женщин и вино! Только пение!— болтал Паладини.
Пьетро слушал одним ухом: не в первый раз говорились эти слова!
За обедом Паладини сидел с важным видом и громко приказал принести ему бутылку минеральной воды «Анжелика».
«На сколько дней хватит выдержки?» — подумал Пьетро.
— А знаешь, Пьетро, «Анжелика» — чудеснейший напиток! Торжественно заявляю тебе: я хочу отдохнуть. Повесь на дверях объявление: «Паладини никого не принимает! Finita la comedia!»[21] Ты, как всегда, прав. Женщина — помеха искусству.
Пьетро ожил.
Паладини не изменял «Анжелике» целых две недели. Он ел компоты, фрукты, сладости, даже курил очень мало; вставал рано, гулял, читал, не нарушал расписания концертов. С женщинами разговаривал любезно, но отчужденно. Пел, как никогда еще не певал. Обновил свой репертуар. Публика бесилась от восторга, пресса била в литавры, директоры оперных театров бомбардировали певца телеграммами и осаждали отели, в которых он останавливался, а поклонники осыпали его цветами, подарками, письмами.
Паладини, не читая, передавал всю почту Пьетро.
— В архив! — говорил он.
Как-то рано утром Пьетро вошел в комнату своего ученика и в изумлении остановился на пороге. За столом сидел Паладини без пиджака и что-то писал. Перед ним — чай, молоко и булочки.