— Правильно! Я ей тоже не верю. Она только ломает комедию. Воображает, что мы богачи,— а про нас идет такой слух,— вот теперь и жалеет, что глупость сделала.
В тоне старика Абарова звучало явное желание подчеркнуть, что слухи о его богатстве ложны. Митя, внимательно наблюдавший за ним, решил воспользоваться случаем.
— Мне тоже хочется задать тебе один щекотливый вопрос, папа. Ты говорил о нашей общей чести. Так имею ли я право кое-что узнать... а именно—действительно ли мы богаты?
— Это что, допрос? — криво улыбнулся отец.— Нам бояться нечего, у нас все чисто. Во время войны мы не сидели сложа руки,— работали, зарабатывали, но чужого не брали. Конечно, враги наши болтают разное, пописывают, политиканствуют,
— Неужели и о тебе пишут?
— О ком теперь не пишут? Послушать их, так всех болгар надо перевешать. Дом, видите ли, богатство! Да в Софии тысячи таких домов. А у меня и до войны был собственный дом.
— Да, но не такой же! Сколько ты заплатил за этот?
— А сколько теперь стоят деньги? Не беспокойся. У меня всегда все как в аптеке — лев за лев, день за день. Да, Митя, в Болгарии ныне преследуют за энергию и честность. Но я уже так привык к этому собачьему лаю, что не обращаю на него внимания. Когда я был нужен, меня искали. Кто навел порядок в новых областях? Абаров. Кто заботился о семьях солдат? Абаров. А теперь газеты трезвонят — аферы, спекуляции! Разругался со стариком Радославовым, хоть он и мой старый приятель. Не умеет он выбирать людей. Надоела мне служба, ну я и занялся торговлей. И честно и более прибыльно. Можешь быть совершенно спокоен. До сих пор я затыкал глотку всем крикунам, и опять заткну, как только они рты разинут. Но, прости меня, тороплюсь. Очень рад, что мы с тобой выяснили вопрос о Нине.
Старик ушел.
Митю этот разговор не успокоил. Струна, натянутая в его душе, натянулась теперь еще сильней.
Он, капитан Абаров,— сын одного из «тех».
Невыносимая боль сжала ему сердце. Он ни гроша не прибавил к отцовскому богатству, и тем не менее каждый отныне имеет право потребовать отчета и у него.
Митя сидит за столом. Перед ним фронтовой дневник и письма Нины. Дорогие и скорбные напоминания о минувшей войне.
С какой любовью и точностью ежедневно описывал он на этих страницах свои и солдатские настроения, успехи, мелкие неудачи, потери убитыми и ранеными, мечтая опубликовать впоследствии эту короткую эпопею своей роты.
Митя углубился в чтение.
«Боже! Сколько крови — и все напрасно!..» — подумал он, потом взял в руки письма и фотографию Нины, посмотрел на нее, перевернул, прочел: «Моему милому Мите, единственной моей радости в жизни».
Он вынул из пачки несколько писем, длинных-длинных, с цветами, вложенными в конверты,— и на него вновь повеяло ароматом духов и молодости. Эти письма он помнил наизусть.
«Сколько слов, чувств! И все ложь — и там и тут. И пролитые слезы и пролитая кровь — все ни к чему».
В дверь постучали.
— Войдите!
Митя просиял.
— Иван! — вскричал он, обнимая вошедшего.— Садись, садись, Иван! Теперь нет больше начальства, оно умерло.
Смутившийся было Иван оправился. Заговорили о роте, о полке, о последней неудачной контратаке, во время которой Митя пропал без вести.
— Я-то знал, что вы живы, так и говорил вашим-, а они не верили, думали, что я их обманываю. И вот...
— Славный ты человек, Иван! Как семья? Жена?
— Худо, господин капитан, совсем худо.
— Неужто на фронте было лучше?
— Лучше, легче было на душе; а здесь...
— Что же с тобой случилось?
— Хочу уйти из деревни.
— Почему?
— Не могу,— глухо проговорил Иван,— когда мы были на фронте... жена прижила ребенка от немца. Вся деревня надо мной смеется. «Дойчем»[28] прозвали... Не могу...
— Эх, Иван, все это мелочи...
— Как мелочи, господин капитан?
— Конечно, потому-то люди и смеются...— И Митя невольно бросил взгляд на письма Нины.
Вошел старик Абаров.
— А, приятный гость! Правда, Митя? Знаешь, что мы решили? Иван останется у нас. Закажем ему ливрею.