Митя обрадовался. Иван внес живительную струю в затхлую атмосферу дома; он напоминал о том времени, когда в мыслях все было светло и ясно, а на душе легко, несмотря на все ужасы войны.
Принесли вино, закуску. Вскоре старик Абаров ушел. Соратники остались вдвоем. Говорили о войне, о плене, о Добро-поле.
Спустя несколько дней Иван переселился к Абаровым. Ему отвели комнатку.
Новая горничная, красивая, здоровая, проворная вакарелка[29] осмотрела его с головы до пят и одобрила выбор хозяина.
— Не возись со своими вещами,— сказала она, улыбнувшись,— я сама приведу их в порядок; не мужское это дело.
Иван нахмурился. После возвращения с фронта он не мог спокойно смотреть на женщин. Ему казалось, что у каждой за спиной стоит немец.
Митя один в своей комнате.
От нечего делать он вышел на террасу.
У ног его раскинулась вся София и ее окрестности. Глазу есть где разгуляться — простор необъятный. А душе тесно.
Разбросанная во всех направлениях столица продолжала бесцеремонно расползаться все шире, захватывая отдаленные луга и пашни в сторону Витоши.
В центре города внушительные высокие здания с блестящими на солнце крышами, а люди — крохотные, как букашки.
И это они правят Болгарией!
Митя спустился вниз по лестнице. Справа была дверь, он открыл ее. За дверью вдоль стен стояли ящики, бочки, бочонки, мешки, жестяные банки, корзины. В нос ударил резкий смешанный запах — точь-в-точь как в большой бакалейной лавке.
В углу стояли рядышком портреты Фердинанда и Радославова — ни дать ни взять равноапостольные Кирилл и Мефодий!
Радославов был изображен во фраке, с орденской лентой через плечо, Фердинанд — в папахе. Под его портретом была надпись: «Могущество народа — в мудрости его государя».
Митя невольно усмехнулся: «Какими жалкими выглядят наши поверженные боги».
Из-за мешков торчала еще одна рама. Митя вытащил портрет своего деда.
«Несчастный! Тебя-то за что спровадили сюда? В чем ты провинился?»
Митя спустился во второй этаж. Он прошелся по комнатам, которые напоминали склад мебели, так они были загромождены вещами. В гостиной — великое множество диванов, кресел, стульев, пуфов,— не знаешь, на что присесть.
Крышка рояля откинута, на пюпитре — ноты, какая-то «Баркаролла».
Над роялем — портрет царя Бориса.
«Где я? Чей это мир?..» — думал Митя.
Пройдя через коридор, он вошел в спальню Оли. Это была светлая комната с высоким потолком и балконом, выходящим на улицу.
И здесь тоже столы, столики, кушетки.
В открытом шкафу в беспорядке висели платья, блузки, пелерины, жакеты. На верхней полке лежали шапки, шляпы, береты, кепи. Внизу — всевозможные ботинки и туфли, комнатные и для улицы. Прямо барахолка какая- то; только здесь все было новое.
По стенам висели репродукции картин всех жанров — от сентиментальных головок до голых вакханок. На ночном столике у кровати, среди цветов, стояла фотография итальянского офицера.
Митя смотрел на все это и глазам своим не верил: на фотографии, как живой, стоял стройный молодой человек с дерзкой усмешкой.
И это у постели его, Митиной, сестры!
Митя схватил фотографию и на обороте ее прочел:
«Alla mia amata e cara Olia.
Conte Rinoldi»[30].
Губы его дрожали, он закрыл глаза. Единственная сестра — и ее первая любовь враг Болгарии.
Митя не мог прийти в себя. Ему хотелось кричать, драться, провалиться сквозь землю.
Как это могло случиться?
Но внутренний голос шептал:
«А чем он виноват? Может ли мужчина — кто бы он ни был — быть врагом женщины, если он молод и красив? Но сестра? Есть ли у нее родина, вера, честное имя?»
Митя положил фотографию и сел.
Задумавшись, он даже не заметил, как в дверях остановилась Оля. Она смутилась и, видимо, не решалась переступить порог. Мите стало жаль сестру.
— Что это такое?
Оля молчала.
— Скажи, какой честный болгарин женится на тебе, если увидит этот портрет?
— Я... Митя... мы... помолвлены.
— Что?
— Я выхожу за него замуж... Папа согласен.
— Это правда?
В глазах у него потемнело, но он сдержался. Окопы и плен приучили его владеть собой.
— Оля! Ты, сестра болгарского офицера, стала невестой итальянца!.. Вы ждали меня... плакали, а в это время он торчал здесь.
— Я же не виновата! Я его люблю. И все радуются... один ты... Он такой добрый.
— Лучше бы мне увидеть тебя на смертном одре. Уходи! И помни: пока я жив, свадьбе не бывать.