«Припугнул кто-то парня»,— решил он.
Однако он все-таки чувствовал: что-то назревает. Будут неожиданности. Он заглянул к себе в душу — страха в ней не было. Но как вспомнил о полицейских участках и жандармах, его охватило чувство гадливости. Отвык он от них.
Столица похожа на военный лагерь. Повсюду конные и пешие патрули. Ищут нелегальных. Небольшие команды во главе с офицерами, сопровождаемые сыщиками в штатском, обыскивают дома. Распространился слух, будто в Болгарию проникла группа коммунистов из России. В провинции неспокойно. Поговаривают о каком-то наступлении на Софию. Воинские части заняли окрестные селения.
Несколько вечеров кряду Скалов ложился спать так рано, что не слышал даже, как в казармах играли «зорю» — допотопную монотонную мелодию, перенятую у русских после освобождения от турецкого ига.
Полицейские ворвались и в квартиру Скалова. Он встретил их, как Дантон, с высоко поднятой головой, готовый хоть сейчас взойти на эшафот. Не обращая внимания на офицеров, он с нескрываемым отвращением косился на тайных агентов.
— А!.. Коля, здорово! — воскликнул один из сыщиков в штатском, земляк Скалова, капитан запаса, а теперь видный служащий полицейского управления.
Он хорошо знал и Скалова и ту среду, в которой тот вращался.
— Это один из наших патриотов, настоящий болгарин,— авторитетным тоном заявил агент,— он осуждает беззаконие, но борьбу ведет в рамках закона.
Другой агент, молодой парнишка в штатском, достал из кармана какой-то список. Глаза его заблестели злорадством. Этого парня побаивался и капитан, считая его негодяем, каких мало.
— Брось этот список! Его составляли при Адаме. Тогда и я, и добрая половина наших нынешних важных персон, и даже кое-кто из теперешних министров — все мы были социалистами. Они вместе с нами маршировали на первомайских демонстрациях, распевая «Да здравствует труд!» Скалов — коммунист... Но он преподавал закон божий. Вы посмотрите на обстановку: национальные вышивки, болгарские ковры... При чем тут Третий Интернационал, большевизм?.. Да разве такой человек будет ждать подачек из Москвы! Скалов — наш человек...
Скалов слушал его, и лицо у него было, как у подсудимого, который услышал вдруг, что прокурор отказался от обвинения.
Явно разочарованный парень спрятал список. Обыск окончился. Ничего подозрительного обнаружено не было.
Под зеркалом, рядом с фотографиями родителей Скалова, висели портреты его духовных родных — Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Никто их не узнал.
Скалов остался один. В мрачном настроении он сел за стол. Что-то его угнетало. Слова, сказанные в его защиту земляком, бывшим социалистом, превратившимся в полицейского, хлестали его, словно плеть. Но если б не земляк — Скалова не оставили бы в покое.
Он огляделся кругом. Скромнейшая обстановка. Неужели и в его сознании незаметно, хоть и поздно, пробудился инстинкт самосохранения, проснулась привязанность к своему тихому уголку? А ведь в те времена, когда он писал пламенные статьи, он ходил в рваных носках. Теперь же, если придет гость и небрежно облокотится на изящную подушечку — последнее произведение хозяйки дома, или стряхнет пепел от сигары на только что купленный коврик, Скалов морщится. Но ежели он дрожит над .своими безделушками, так чего же после этого удивляться тому, что «они» оберегают свои дворцы и банки при помощи полиции и армии? Чувство собственности! Как он его ненавидел, особенно у болгар. Он оправдывал их — и возмущался ими. Может ли тот, кто пятьсот лет был рабом, не желать сделаться хозяином? Каждый рабочий, каждый подмастерье зарабатывает и откладывает деньги, чтобы через несколько лет открыть «свое заведение», и непременно чтобы вывеска была побольше, с надписью «Прометей» или что - нибудь в этом роде.
Вы только посмотрите на него, когда он в свободную минуту стоит на своем пороге. Настоящий хозяин! Какие взгляды бросает он вокруг, каким тоном разговаривает со своим «персоналом» — единственным помощником, который еще вчера был его сослуживцем! Наполеон, да и только! Но этот «Наполеон» иной раз процарствует только сто дней, а потом... «поражение при Ватерлоо»! И он уже кричит, что Болгария не поддерживает своих.
Скалов поднял глаза. Над его письменным столом висела литография «Шильонский замок»[43]. Ему вспомнились Швейцария, мансарда на вилле «Форназари», старый русский эмигрант Горенко, свой человек. В комнате этого Горенко были только железная кровать, стол, стул и книги, много книг. Вот и все. А в Петрограде у него был собственный дом, в Крыму — виноградники. Боевая, романтическая эпоха!
43
Шильонский замок — старинная крепость на берегу Женевского озера. В XVIII веке служила тюрьмой для политических преступников.