Она, может, и остановилась бы на этом, не скажи Райдаут “ Пусть скажет, сэр”. Именно мягкость его тона побудила ее выйти из себя.
Она подалась вперед, к его кровати, и слова ручьем вырвались из нее.
— Последние шестнадцать месяцев — еще с тех пор, как ваша дыхательная система достаточно наладилась, чтобы заняться полноценной физиотерапией — я смотрела, как вы лежите в этой чертовой дорогой кровати и издеваетесь над своим телом. Меня тошнит от этого. Знаете, как вам повезло, что вы остались живы, тогда как все остальные в том самолете погибли? Какое это чудо, что ваш позвоночник не расколот, или что ваш череп не втиснулся вам в мозг, или что ваше тело не сгорело — даже не так, не спеклось, не спеклось как яблочко — с головы до ног? Вы бы прожили дня четыре, может быть недели две, в адской агонии. Но вместо этого вас беспрепятственно выкинуло. Вы не стали овощем. У вас нету паралича, хотя вы предпочитаете вести себя, как будто есть. Вы не станете прикладывать усилия. Вы ищете какой-то более легкий путь. Вы хотите выйти из этой ситуации с помощью денег. Если бы вы умерли и попали в ад, первым делом бы начали искать заставу.
Дженсен и Мелисса с ужасом таращились на нее. Нижняя челюсть Ньюсома повисла. Если с ним когда-либо и говорили в таком духе, то это было давным давно. Лишь Райдаут выглядел спокойным. Теперь он улыбался. Так, как улыбается отец своему капризному четырех-летнему чаду. Это сводило ее с ума.
— К настоящему времени вы могли бы уже ходить. Видит Бог, я пыталась сделать так, чтобы вы поняли это, и видит Бог, я говорила вам — вновь и вновь — о том, каким трудом можно поднять вас с кровати обратно на ноги. Доктор Дилавар в Сан-Франциско имел смелость сказать это вам — он был единственным — а вы отплатили ему за это, обозвав педиком.
— Он и был педиком, — раздражительно сказал Ньюсом. Его рубцеватые руки сжались в кулаки.
— Да, вы испытываете боль. Конечно, испытываете. Однако, с ней можно справиться. Я видела, как с ней справляются, и не однажды, а множество раз. Но не то, как справляется с ней ленивый богач, пытающийся заменить чувство того, что ему все обязаны на простой упорный труд и слезы, благодаря которым можно поправиться. Вы отказываетесь. Я и такое наблюдала, и знаю, что за этим следует. Стекаются лжезнахари и мошенники, втирающиеся в доверие, подобно пиявкам, стекающимся к человеку, забредшему с пораненной ногой в застойный пруд. Иногда, у этих лжезнахарей есть волшебные кремы. Иногда, волшебные таблетки. Эти целители приходят с выдуманными заявлениями о силе Божьей, прямо как у него. Зачастую, раны получают частичное облегчение. Почему бы и нет, когда половина всей боли в их голове, выработанная ленивым разумом, который только что и понимает, что для того, чтобы выздороветь придется терпеть боль.
Она повысила свой голос до дрожащего детского голоска и близко наклонилась к нему.
— Папочка, болль-нооо-ооо-оо! Но облегчение никогда долго не длиться, потому что мышцы не в тонусе, связки все еще вялые, а кости еще не достаточно уплотнились, чтобы приспособиться к весовой нагрузке. А когда ты дозвонишься этому парню, чтобы сообщить ему, что вернулась боль — если у тебя получится дозвониться — знаешь, что он скажет? Что в тебе было недостаточно веры. Если бы ты сейчас поработал мозгами так, как ты это делал со своими предприятиями и различными инвестициями, ты бы понял, что внизу в твоем горле не сидит никакой живой теннисный мячик. Ты, мать твою, слишком стар, чтобы верить в Санта Клауса, Энди.
Тоня уже успела войти в комнату, и теперь стояла около Мелиссы, уставившись на все это широкими глазами c еле свисающей тряпкой для посуды в одной руке.
— Ты уволена, — сказал Ньюсом, почти что радушно.
— Да. — сказала Кэт. — Конечно. Однако, должна сказать, что не чувствовала себя лучше уже почти как год.
— Не увольняйте ее, — сказал Райдаут. — Если уволите, я буду вынужден покинуть вас.
Глаза Ньюсома повернулись к священнику. Его брови сошлись в недоумении. Его руки, теперь, начали потирать бедра и ляжки, как и всякий раз, когда запаздывало его обезболивающие.
— Ей нужно кое-чему научиться, во имя всего святого. — Райдаут наклонился к Ньюсому с сомкнутыми за спиной руками. Он напоминал Кэт одну картину со школьным учителем из произведения Вашингтона Ирвинга, Икабодом Крейном. — Она уже высказалась. Могу высказаться и я?
Ньюсом все больше покрывался потом, но вновь улыбался.
— Задайте ей жару, Райдаут. Я, пожалуй, хочу это услышать.
Кэт обернулась к нему лицом. Эти темные, впалые глаза были чудовищными, но она встретила его взгляд.