Антуанетта своим уверенным резким голосом называет несколько имен, рассаживает гостей. Сначала подают обыкновенный суп с ливерными клецками. Принцип Антуанетты, особенно здесь, в их санкт-вольфгангском доме, — придерживаться старой венской кухни. На стол у нее не должно попадать ничего ненадежного, новомодного, также ничего французского, испанского и итальянского, здесь вы не испытаете неприятного удивления от переваренных спагетти, как у Ванчура, или вязкого пресного сабайона, как у Мандлей. Возможно, тем, что названия блюд и сами блюда остаются у нее неподдельными, Антуанетта обязана фамилии Альтенвиль, и она знает, что большинство гостей и родственников понимает этот ее принцип. Даже если предположить, что ничего венского больше нигде не останется, — у Альтенвилей, пока они живы, можно будет есть настоящий сливовый компот, королевскую картошку и жаркое по-гусарски, у них не будет водопровода и центрального отопления, полотенца будут по-прежнему из домотканого полотна, и в доме будет вестись «непринужденный разговор» (не путать с «беседами», «обсуждениями», «спорами») — исчезающая разновидность невесомого скольжения слов мимо присутствующих, которое способствует перевариванию пищи и поддерживает хорошее настроение. Чего не понимает Антуанетта, так это того, что ее художественное чутье в этих областях развилось более всего благодаря духу семьи Альтенвиль и менее всего благодаря ее собственным несколько путаным познаниям и случайным приобретениям образцов современного искусства. Половина гостей вынуждена сегодня говорить по-французски из-за дальних родственников Атти — какого-то дядюшки Бомона и его дочери Мари. Когда французский начинает одолевать, Антуанетта перебивает разговор просьбой: «Атти, будь так добр, очень дует, ну да, я же чувствую, дует вон оттуда!» Атти встает два раза подряд, плотнее задергивает занавеси, вертит и дергает оконные шпингалеты. «Наши теперешние мастеровые — это же просто халтурщики!» «Mais les artisans chez nous, je vous en prie, c'est partout la même chose! Mes chers amis, vous avez vu, comment on а detruit Salzbourg, meme Vienne! Mais chez nous à Paris c'est absolument le même, je vous assure!»[46] — «Знаешь, Антуанетта, я поражаюсь, как ты нынче все добываешь! Да, без Антуанетты, — но ей хорошенько достается! Нет, мы заказали себе совсем простой сервиз из Италии, из Вьетри, это там на юге, да ты же знаешь, не доезжая Салерно!» И мне вспоминается чудесное большое блюдо из Вьетри, серо-зеленое, с растительным орнаментом, оно сгорело, исчезло, это было первое мое блюдо для фруктов, почему сегодня возникает не только водка с апельсиновым соком, но и керамика из Вьетри? «Vous tes sûre qu'il ne s'agit pas de Fayence?»[47] «Господи! — восклицает Антуанетта, — дядя Гонтран совсем сбил меня с толку, помогите мне, пожалуйста, мне только сейчас пришло в голову, что слово «фаянс», возможно, происходит от слова «Фаэнца», — или это просто одно и то же, надо же, век учись». — «Бассано дель Граппа? II faut у aller une fois, vous prenez la route, c'était donc, tu te rappelles, Marie?» — «Non»[48], — холодно говорит эта Мари, и старик Бомон неуверенно смотрит на дочь, потом на меня, однако Антуанетта из-за этой холодной Мари переводит разговор опять на Зальцбург и, ковыряясь в фальшивом зайце, шепчет мне: «Нет, фальшивый заяц сегодня не тот, что всегда». А потом, громко, другим: «Кстати, о «Волшебной флейте» — вы все ее смотрели? И что вы теперь скажете? Анни, передайте Йозефине, сегодня она меня ужасно расстроила, она знает чем, можете ей не объяснять. Ну а что вы прежде всего скажете о Караяне? Для меня этот человек всегда был загадкой!»
Атти изливает масло на вскипевшие было волны между пересушенным фальшивым зайцем, «Реквиемом» Верди, которым Караян дирижировал без соизволения Антуанетты, и «Волшебной флейтой» в постановке известного немецкого режиссера, чью фамилию Антуанетта прекрасно знает, но два раза путает и произносит неверно, точь-в-точь как Лина, которая так часто путает фамилии и прозвища: Цошке и Бошке. Но вот Антуанетта опять принялась за Караяна, и Атти говорит: «Пожалуйста, обратите внимание, что для Антуанетты каждый мужчина — полная загадка, это делает ее чуть-чуть не от мира сего, а потому особенно притягательной для мужчин». Антуанетта смеется своим неподражаемым фамильным, альтенвильским смехом. И если Фанни Гольдман все еще остается красивейшей женщиной Вены и необычайно завлекательно произносит «вы», то Антуанетте, верно, достался бы приз за прекраснейший смех. «Ах, в этом весь Атти! Дорогой мой, ты даже сам не знаешь, как ты прав, но что хуже всего, — кокетливо говорит она, обращаясь теперь к своей тарелке с фруктовым муссом и зачерпнув полную десертную ложку, которую она не донесла до рта, а держит над столом в изящно изогнутой руке, — (ах, Йозефина просто неоценима, мусс должен быть в точности таким, только я воздержусь ей это говорить), — но что хуже всего, Атти, ты для меня все еще самая большая загадка, пожалуйста, не возражай!» Она трогательно краснеет, ибо она все еще краснеет, когда ей приходит в голову что-нибудь такое, чего она до сих пор не говорила. «Je vous adore, mon chéri[49], — шепчет она нежно и так громко, что все, конечно, слышат. — Ведь если мужчина все еще остается для нас загадкой после десяти, а то и двенадцати лет, — нет, мы не хотим докучать другим своими откровенностями вслух, — это значит, что нам выпал большой выигрыш, разве я не права? Il faut absolument que je vous le dise ce soir!»[50] Она смотрит на гостей в ожидании аплодисментов, и на меня тоже, но при этом успевает метнуть стальной взгляд в Анни, — та чуть не взяла у меня тарелку не с той стороны, однако еще миг, и она опять смотрит на Атти влюбленными глазами. Она откидывает голову назад, и ее подколотые на затылке волосы как бы случайно рассыпаются у нее по плечам, слегка вьющиеся золотисто-каштановые волосы; она сыта и довольна. Старик Бомон принимается немилосердно разглагольствовать о былых временах, когда дачный отдых был еще воистину отдыхом, когда родители Атти выезжали из Вены с сундуками, полными посуды, серебра и белья, с прислугой и детьми. Антуанетта, вздыхая, озирается, веки у нее начинают подрагивать, ведь вся эта история грозит обрушиться на слушателей в сотый раз. Гофмансталь и Рихард Штраус, разумеется, бывали у них каждое лето, и еще Макс Рейнхардт и Касснер[51], а удивительную книгу памяти Касснера, выпущенную Фердчем Мансфельдом, вот что всем нам теперь, наконец, надо посмотреть, а празднества, которые устраивал Кастильоне, une merveille sans comparaison, inoubliable, il était un peu buche, oui[52], зато Рейнхардт tout autre chose[53], настоящий барин, il aimait les cygnes — конечно, он любил лебедей! «Qui était се type-là?»[54] — холодно спрашивает Мари. Антуанетта пожимает плечами, однако Атти любезно приходит на помощь старику: «Пожалуйста, дядя Гонтран, расскажите нам ту дико смешную историю про вашу горную экспедицию, знаете, это было в те времена, когда началось повальное увлечение альпинизмом, можно умереть со смеху, а знаешь ли ты, Антуанетта, что дядя Гонтран был одним из первых горнолыжников, которые тренировались на Арльберге и вырабатывали специальную технику, в то время, кажется, и появились кристиания и телемарк[55]? И он был также одним из первых, кто изобрел семечковую диету и солнечные ванны нагишом, тогда для этого нужна была отчаянная смелость, ну пожалуйста, расскажите!» «Дети мои, я умираю, — объявляет Антуанетта, — я рада, что могу наедаться вволю, Бог с ней, с фигурой». Она строго смотрит на Атти, откладывает салфетку, встает, и мы все переходим из малой залы в большую, ждем кофе, и Антуанетта еще раз мешает старику Бомону обнародовать его воспоминания про Арльберг и про лечение по системе Кнайпа, про солнечные ванны нагишом или еще какие-нибудь приключения начала века. «Говорю я на днях этому Караяну, но с ним ведь никогда не знаешь, слушает он тебя или нет, он же постоянно в трансе, прошу тебя, Атти, не смотри на меня такими страшными глазами, уж я-то умею держать язык за зубами. Но что вы скажете про эту истеричку Кристину?» Обращаясь ко мне: «Ну прошу тебя, ну можешь ты мне сказать, какой бес вселился в эту женщину, она смотрит на меня так, будто лягушку проглотила, я всегда приветливо с ней здороваюсь, но эта спесивая баба готова меня испепелить! Конечно, Ванчура с его лепкой вымотал у нее все нервы, как раньше у Лизель, он этим славится, все его музы доходят до ручки, оттого что он заставляет их часами позировать в ателье, плюс еще домашнее хозяйство, я все это понимаю, но надо же уметь себя держать, когда у тебя такой муж, и ты на виду у людей, он ведь безумно талантлив, Атти купил его ранние вещи, я вам их покажу, это лучшее, что есть у Ксандля!»
46
А наши мастеровые, я вас умоляю, везде одно и то же! Дорогие друзья, вы же видели, как разрушили Зальцбург, даже Вену! Но у нас в Париже совершенно то же самое, уверяю вас!