И так далее.
Лично я стал тем, кем был, наверное, и раньше. (Просто окружающие этого не знали.) То есть — литератором и журналистом. Увы, далеко не первым. И, к счастью, далеко не последним.
Как-то беседовал я...
Как-то беседовал я с приятелем. Приятель выпил, закусил и говорит:
«С американцами дружить невозможно. Это холодные, черствые, меркантильные люди. Главное для них — практический расчет...
Помнишь, как было в Союзе? Звонит тебе друг среди ночи:
«Толик! У меня — депрессия! С Алкой полаялся!»
Ты хватаешь пузырь — и к нему. И потом до утра керосините... Он для тебя последнюю рубаху снимет... И ты для него... Вот это дружба! Навзрыд! До упора!..»
Все это мой приятель говорил абсолютно серьезно. И я задумался...
Есть в Ленинграде писатель. Общительный, способный, добродушный человек. Как выяснилось — давний осведомитель ГБ. Взял и посадил своего друга Михаила Хейфеца. А ведь дружили. И до утра беседовали. И последними рубахами торжественно обменивались...
Есть в Союзе такой романист — Пикуль... Размашистый, широкий человек. И водку пить мастак, и драться лезет, если что... Взял и посадил своего (и моего) друга Кирилла Успенского...
И так далее.
Есть в российском надрыве опасное свойство. Униженные, пуганые, глухонемые — ищем мы забвения в случайной дружбе. Выпьем, закусим, и начинается:
«Вася! Друг любезный! Режь последний огурец!..»
Дружба — это, конечно, хорошо. Да и в пьянстве я большого греха не вижу. Меня интересует другое. Я хочу спросить:
— А кто в Союзе за шестьдесят лет написал пятнадцать миллионов доносов?! Друзья или враги?
Да, американцы сдержаннее нас.
В душу не лезут. Здесь это не принято.
Если разводятся с женой, идут к юристу. (А не к Толику — водку жрать.)
О болезнях рассказывают врачу.
Сновидения излагают психоаналитику.
Идейного противника стараются убедить. А не бегут жаловаться в первый отдел...
Да и так ли уж они практичны?
Часть моих рукописей вывез из Ленинграда американец Данкер. Кстати, интеллигентный негр. Совершенно бескорыстно. Более того, с риском для карьеры. Поскольку работает в американо-советской торговле.
Издал мою книгу американец Проффер. И тоже — совершенно бескорыстно. Более того, претерпевая убытки на многих русских изданиях.
Переводят мои сочинения две американки. И обе работают бесплатно. В сомнительном расчете на грядущие барыши.
В одном мой друг прав. Последней рубашкой здесь со мной не делились. И слава богу! Зачем мне последняя рубашка? У меня своих хватает.
Я уж не говорю про огурцы...
В детстве я был...
В детстве я был невероятным оптимистом. В дневнике и на обложках школьных тетрадей я рисовал портреты Сталина. И других вождей мирового пролетариата. Особенно хорошо получался Карл Маркс. Обыкновенную кляксу размазал — уже похоже...
Маршируя в пионерских рядах, я не щадил голосовых связок.
Я рос оптимистом. Мне говорили:
«Жить стало лучше, жить стало веселее!»
Я верил.
Вспоминается такой задорный марш:
Эти слова я выкрикивал десятки раз. Выкрикивал, выкрикивал, а потом задумался. Что же это получается? Все кругом работают, а мы поем и хохочем, как слабоумные...
В общем, стал мой оптимизм таять. Все шло — одно к одному. Деда расстреляли. Отца выгнали с работы. Потом меня — из комсомола. Потом — из университета. Потом — из Союза журналистов. И так далее. Потом оказалось, что далее — некуда... И пессимизм мой все крепчал.
Окружение мое тоже состояло из людей печальных. Весельчаков я что-то не припомню. Весельчаков мои друзья остерегались — не стукач ли?..
Наконец мы эмигрировали. Живем в Америке. Присматриваемся к окружающей действительности. Спросишь у любого американца:
— Как дела?
— Файн! — отвечает.
Вроде бы — не дурак. И уж, как минимум, — не стукач.
Может, у него и в самом деле — файн? Почему бы и нет? Говорит, что думает. Живет, как считает нужным. Молится, кому хочет. Сыт, одет, обут... Каждому, что называется, по труду...
Так наметился у меня поворот к оптимизму. Теперь уже на мрачных людей смотрю подозрительно. Чего это они такие мрачные? Как бы галоши не украли? А может, КГБ их сюда засылает для увеличения напряженности?..
И коллеги у меня подобрались соответствующие. То и дело — улыбаются. Порой смеются. Изредка даже хохочут.