Мама
Мама улыбается мне с фотографии над рабочим столом. Ласково и немного тревожно. Ей всегда было за меня беспокойно — как-то сложится жизнь?
Мамы давно нет на свете, уже двадцать пять лет, но я чувствую, как она и сейчас тревожится за меня.
Мама осиротела в 1936 году. Детей в семье было трое — мама старшая, восьми лет, братец Иванушка годом младше, а Виктор и ходить еще толком не умел. Родители умерли в один год, мама говорила, что от туберкулеза, но точно не знала.
Детишек забрали к себе из ленинградского приюта мои прабабушка с прадедушкой, жившие в глухой деревеньке в Калининской области. Вот их-то я и привык считать своими бабушкой и дедом.
Колхоз выделил на сирот из общественного стада коровку цвета топленого молока, Нежку. Подспорье, конечно, но это ведь утром встань-подои, в стадо выгони, в обед сбегай — подои, вечером опять подои, и за это трудодней тебе никто не выпишет.
Малышня бегала по ягоды-грибы, ворошила сено, помогала старикам как могла. Да еще школа. В соседней деревне — три версты по скользким или мерзлым нашим суглинкам. Но что ж, все так жили. Жить можно.
Когда в деревню пришли немцы, маме было тринадцать лет. Не было никаких боев, просто вдруг на размытой октябрьскими дождями сельской дороге появились мотоциклы и конские упряжки с людьми в чужой форме, что-то нагло-радостно галдевшими на гортанно-лающем языке. Жители сидели по избам, тревожно прислушиваясь к незнакомому гомону. Мама с братишками забились на печку, задернулись линялой ситцевой занавесочкой.
Избушка была ветхой, вросшей в землю и покосившейся. И посейчас полно по Руси таких избенок — подслеповатых, в два-три маленьких окошка, завалившихся на один бок. Собственно, в России всегда жили вокруг печки — зайдешь в избу — налево место для стряпни — черный зев печи, ухваты, чугунки, кочерга, глиняные крынки, миски и кружки на полке прикрыты чистой тряпицей, прямо горница — стол, сундук, шкафчик какой-то колченогий, пара топчанов, лавки, Божница с неугасимой лампадкой — вот и все убранство.
Когда на пороге возник немец, бабушка охнула, опустилась на лавку. Немец оглядел неказистое жилье, встал на табуретку, отдернул занавеску над печкой. Из сумрака на него глазели три испуганных маленьких существа. Бабушка заголосила: «Сироты, сироты тут». Немец вряд ли понял, что значат эти сироты, но занавесочку опять задернул.
Протопав в хлев, немец накинул веревку на рога Нежке, собираясь ее увести со двора. Бабушка кинулась в ноги, все повторяя свое «Сироты, сироты…». Что уж шевельнулось у немца внутри, мама не знала, не знаю и я, но веревку с рогов он снял и поймал за куделю ярочку. Бабушка уже не голосила, только всхлипывала «Сироты», и немец вдруг что-то забормотал на своем нечеловеческом языке, показывая жестами на погоны — «Официрен, официрен…», сунулся в птичник и уцепил курочку. Видно, совсем без добычи нельзя ему было возвращаться к своим «официрен». Получилось, в общем-то, хрестоматийное «Матка! Курка, млеко, яйки».
Фронт катился еще на восток, в деревушке, стоящей на отшибе, менялись немцы, откуда-то взявшиеся фины. Известно, что фины всегда говорили, что в своей оккупации СССР они ограничились территорией своих притязаний и не участвовали в нашествии. Лишь уже взрослым я узнал, что были добровольческие финские части в составе СС и именно на этом участке фронта. Фины увели и овечку и подъели всех кур, но то ли бабушкино «Сироты», то ли тощеватый вид Нежки помогли (в это лето сена заготовить толком не удалось — война), но корова продолжала стоять в стойле, больше питая, правда, врагов — «Матка, млеко!», чем сирот.
Зимой фронт колыхнулся обратно. В ста верстах к востоку земля вся была перемешена с человеческой плотью и кровью, там рвалось и дыбилось, грохотало и лязгало, здесь же было так — немцы просто пришли, немцы просто отошли… Нет, не просто! Деревню сожгли. Выгнали всех на улицу на трескучий сорокаградусный мороз и подожгли. Нежка сгорела вместе с хлевом. Дед рвался к хлеву, чтобы открыть, вывести, спасти…
— Хальт! — в снег перед ногами деда впилась пуля.
Бабушка бросилась ничком, ухватила деда за валенки, вцепилась, повалила на землю и держала его, беспомощно царапающего снег.
Когда на дороге показались наши солдаты, никто не кричал «Ура» — в горьком безмолвии стояли селяне возле своих головешек, придвигаясь к ним все ближе, стараясь хоть напоследок поймать тепло, которое им отдавали их избы. Уцелели стоявшие на отшибе амбары, колхозные риги, куда потом народ и начал сносить свое добро, выкопанное на пожарище — чугунки, топоры, обожженные гвозди. Там и предстояло зимовать.