– Племя моё! Эге-гей! – кричит ёжик Митрофан. – Выползайте же из своих норок! Посмотрите на это чудо! Полюбуйтесь на этот серебряный свет луны, на эти налитые спелостью колосья! Вдохните же полной грудью пронизанный звездным сиянием воздух!
Первой на его зов из его же норки выбралась юная ежиха Лизовета.
– Эх, романтик ты мой, – покачала она головой и сладко потянулась. – Эк тебя от любви раколбасило…
– А разве нет?! Разве не так?! Разве не прав я?! – вскричал Митрофан. – Или не прекрасна эта ночь, это поле, эта луна и звезды?!
– Так-то оно так, – зевнула Лизавета и отряхнула с иголок прилипшие комочки земли. – Только соседи-то тут при чем? Дай-ка я лучше тебя поцелую.
– А вот и не права ты, – басом сообщил вынырнувший из зарослей ёжик Никифор. – Давно пора уж нам встряхнуться. Славно потрудились мы этим летом, а на чудеса красоты природной смотреть нам было всё некогда. Почему б не сделать этого сейчас?
– Почему?! – хором откликнулись ёжики, повылазившие тем временем отовсюду и окружившие Митрофана с Лизаветой.
– Эге-ге-гей! – вновь, и даже еще более заливисто выкрикнул Митрофан, схватил Лизавету за лапку и пустился в пляс.
Та, в свою очередь, ухватила лапу соседа Никифора, он кого-то еще… И вот уже сотни счастливых ёжиков несутся в хороводе под налитой светлою силой луной, нарезая на бархатном поле диковинные круги.
Эге-ге-гей!
Хеза форевэ
Человек создан для счастья,
как птица для полета.
Только он влез в ванну, только намылил шампунем голову, как в коридоре зазвонил телефон: бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь…
Ну, ё-моё! Вот не раньше и не позже.
Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!..
Достали! Не подойду и всё. Пусть думают, что меня нет.
Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!
Нет, ну что за уроды? Ну, не подходит человек к телефону, значит, его нет, ведь так?
Бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь!!! Прямо таки, бр-р-рздынь!!!
Да ёлки-палки! Ну что за настырный народ! А вот хрен вам! Не вылезу!
Из-за всех этих переживаний Владик отвлекся от процесса, и мыльная вода угодила ему в глаз. Костеря все на свете, он зажмурился и, окунувшись, поспешно смыл пену с головы. Затем принялся промывать глаз, который отчаянно щипало. А телефон замолчал. Но это уже как-то не радовало.
Только перестало щипать, как в комнате сладкими серебряными бубенчиками запел мобильник. О-о!!! Ну почему я не взял его с собой? Чтобы не уронить в воду, все правильно. Умный.
Бим, бирим, бирим, бирим… Бим, бирим, бирим.
Нет, ну, вообще-то, и это тоже правильно: раз меня нет дома, значит, нужно звонить на сотовый. С другой стороны, если уж я и сотовый не беру, значит, бесполезно. А никаких срочных дел у меня быть не может. Учитывая, что в понедельник – на сборы…
Глаз чесался. Мобильник смолк. Уф.
– Ну, слава богу, – сказал он вслух. И тут же: бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь, бр-р-рын-н-нь! Снова!!!
Решив не спорить с судьбой и уже догадываясь, кто это может быть, Владик вылез из ванны и, оставляя на линолеуме следы-лужицы, прошлепал к столику.
– Да?!
– Привет.
Так и есть – Вовик. Они знакомы со школы, и тот всегда обращался с Владиком бесцеремонно и снисходительно-покровительственно. С какой стати – непонятно.
– Здоруво. Чего тебе? – едва сдерживаясь, отозвался Владик. Ручеек из-под его ног полз обратно к ванной.
– Почему не подходишь?
Блин! Еще и претензии…
– Говори быстрее, я спешу.
Не объяснять же, что ему мокро и холодно.
– Куда?
– Обратно, в ванну!
– А-а… Ладно. Слушай, Владик, я тут какую-то хезу на даче нашел. То ли ёжик, то ли крот, то ли жопа с глазами. Давай, я к тебе ее принесу, ты же у нас не только маразмат, но и ботаник.
Вот свинья. Ведь прекрасно знает это слово – «нумизмат». И что ботаник – не зоолог.
– Знаешь, что?! Иди ты к черту со своей хезой!
– Ты до скольки дома будешь?
– Считай, что меня уже нет.
– А вытереться?
– Пошел ты!
Владик бросил трубку и прошлепал обратно в ванную. А через полчаса, когда он уже оделся, позвонили в дверь. На пороге стоял Вовик, держа в руке куполообразную металлическую клетку для птиц, а в ней, с любопытством пялясь на Владика и хлопая глазами, сидела она – Хеза.
Привычку разговаривать с самим собой Владик приобрел уже давно. Во-первых, дома ему разговаривать было больше не с кем, во-вторых, произносимые вслух мысли как-то конкретизировались и становились основательнее. И, наконец, в-третьих, говорить то, что думаешь, можно, считал Владик, только себе.
Но теперь у него появился собеседник. И собеседник – идеальный. Сидя на выстланном газетой дне клетки, Хеза слушала его внимательно, с неподдельным интересом, неотрывно глядя на него своими огромными умными глазами. И он точно знал, что его слова не будут никому переданы.
– Вот они – люди, Хеза, – сказал Владик, усаживаясь за стол, на котором теперь стояла клетка, и кладя перед собой стопку томов справочника Брэма. – Козлы и сволочи. Вот зачем он тебя поймал, если ты ему не нужна? Допустим, из спортивного азарта. Ладно, поймал, убедился, что может поймать, ну и отпустил бы с богом. Нет, волокет зверя в город. И не знает, кому бы его там сплавить… Извини, что я в третьем лице…
Бормоча, Владик перелистывал том, рассматривал картинки и то и дело поглядывал на Хезу, сравнивая.
– Да кто ж ты такая-то? Броненосцы у нас, вроде, не водятся. Да и морда у тебя другая… Нет, я, главное, говорю: куда я ее дену, я в понедельник на сборы уезжаю! А он: «Не возьмешь, выпущу в скверике». Урод моральный. Я говорю: «Отвези обратно», а он: «Я на дачу только через неделю…»
Владик отложил просмотренный том в сторону, рядом с клеткой, и взял в руки следующий.
– Здрассте! А это здесь откуда?
Он раскрыл книгу. Это был вовсе не справочник, а кляссер с монетами. Формат такой же, вот он нечаянно и прихватил его. Таких альбомов у него было пять, и в них помещалась, пусть и не самая обширная в мире, но горячо любимая коллекция, сжиравшая почти половину его заработка. Владик открыл кляссер и полюбовался на стройные ряды монет, пробормотав: «Там царь Кощей над златом чахнет…».
Впрочем, злата тут нет. Зато Русью пахнет отчетливо. Это был советский раздел коллекции. Монетки наполовину высовывались из прозрачных кармашков, Владик потрогал одну из них и улыбнулся. Десять копеек 1946 года, в гербе которого вместо одиннадцати лент – семь. Ох, и досталось же кому-то за этот брак. Учитывая политическую ситуацию того времени, можно почти уверенно сказать, что этот кто-то был расстрелян… Владику десярик обошелся в триста пятьдесят баксов.
– Вот так-то, Хеза, – сказал он. – Была бы денежка правильная, красная цена бы ей была – сто рублей. А такая, с дефектом – нумизматическая редкость! Или вот, – он осторожно вынул другую. – Видишь? Рубль сувенирный, посвященный великому композитору Прокофьеву. Делали форму, чеканили – на века. И ухитрились, бараны, перепутать даты жизни. Он умер в пятьдесят третьем, а тут, – видишь? – пятьдесят второй… В результате – вынь да положь четыреста зеленых. Пока эта у меня – самая дорогая…
Владик, вставил рубль обратно в кармашек и положил раскрытый кляссер на уже просмотренный том «Брема».
– Вот и ты у нас, Хеза, – зоологическая редкость. То ли ёж-мутант, то ль гибрид жабы и черепахи… – Владик усмехнулся. – Главное, я и правда не знаю, куда тебя деть, пока я буду на этих треклятых сборах. На соседнюю кафедру – к зоологам?.. И не жрешь ты ничего… А как мне не хочется на эти сборы, знала бы ты! Что я – мальчик: с автоматиком по плацу бегать… И на день рождения не попадаю. А что делать?
Внезапно Хеза чуть приоткрыла свой безгубый щелевидный рот, и из него со скоростью смазанной маслом молнии выскочил длинный-предлинный язык. Он коснулся «Прокофьева», тут же втянулся обратно, и монетка исчезла во рту Хезы. Та прикрыла глаза, откровенно сглотнула, и ее странная мордочка на миг приняла мечтательно-счастливое выражение. Затем глаза открылись, и Хеза стала такой же, как была.