— Сегодня у нас суббота, нам нельзя зажигать огонь, — тихо и заискивающе говорит мама.
— Придется провести сюда электричество, чтобы вычистить крамолу, — шутит первый. — Где тут лампа?
Он зажигает стоящую на столе лампу. Керосин выгорел за пятничный вечер, и фитиль дымит. Тайные агенты подозрительно и неохотно озираются в сумрачной тесноте. Они подсвечивают ее своими электрическими фонариками. Темноту словно крестом перечеркивают два фонарных луча.
Первый агент вытаскивает из ящика отца две запыленные святые книги. Он переворачивает их вниз головой и спрашивает у меня:
— Что это за книги?
— Это книги, написанные по-древнееврейски.
— По-древнееврейски я читать не умею, — говорит агент, — я могу читать по-жидовски. Тателех, мамелех[53]…
Он якобы с глубоким интересом перелистывает святые книги и неожиданно задает нелепый вопрос:
— Ну, а где вы держите тайные циркуляры партии?
— Я не состою ни в какой партии.
— Нашел! — Второй агент вытаскивает из стола пачку писем и несколько исписанных тетрадей. — Что это такое?
— Письма и стихи. Я писатель.
— Это мы знаем, — с ядовитой враждебностью говорит первый. — Вы — писатель, подстрекающий против польского государства. Адам Мицкевич был величайшим поэтом в мире, и он писал: «Литво! Ойчизно моя!»[54] А вы хотите отдать нашу отчизну большевикам. Мы в дефензиве разберемся с вашими письмами. Пройдите в ту комнату, там светлее, будем составлять протокол. Ян, — обращается он ко второму агенту, — поищи-ка хорошенько. Уверен, что ты найдешь у пана писателя прокламации, красное знамя и револьвер.
Я знаю, что таков стиль тайных агентов, они говорят так нарочно, чтобы сбить с толку, напугать. Я начинаю думать, что все это не всерьез. Они пришли не ночью, а утром, обыск проводят поверхностно, да еще и шутят.
В мастерской, при свете снежного дня месяца кислев, я смотрю на агента, вышедшего составить со мной протокол. Он маленький, сероглазый, коротко стриженный и колючий, как еж. Одет чисто и аккуратно. Он долго и энергично потирает руки, которые испачкал в пыли, возясь с отцовскими книгами. Затем с опаской смотрит на скамейку, словно проверяя, достаточно ли она чиста для него, наконец садится и принимается писать.
Входит второй агент, а за ним мама. Этот агент рослый, его широкое лицо так гладко выбрито, что блестит. У него толстые, оттопыренные, похожие на два бруска губы, большие зубы и густые разбойничьи русые брови. Он осматривает инвентарь мастерской, берет в свои мощные руки пудовый молот и со всей силы бьет им по наковальне, стоящей на бревне посреди комнаты. Наковальня откликается звоном, оконные стекла дребезжат. Еж, погруженный в протокол, подскакивает. Его глазки начинают бегать по комнате, как будто в ней взорвалась спрятанная бомба. Он видит своего коллегу с молотом и кричит:
— Ян, прекрати!
Ян смеется. Он поднимает большие клещи, становится напротив меня, расставляет ноги, медленно-медленно открывает клещи, а потом резко сводит их рукоять. Острые клещи схлопывают свои челюсти, как жуткая пасть хищного зверя. Затем он берет стальную пилу и с кривой улыбкой рассматривает ее частые мелкие зубья. Наконец он развинчивает тиски, а потом зажимает их так сильно, что его лицо синеет от напряжения.
Я смотрю на этого агента и чувствую боль в горле, в пальцах, словно он сдавливает клещами и берет в тиски мое тело. Мне кажется, что это представление агент устраивает для меня, — показывает, что он может. Наша мастерская превращается в камеру инквизиции. Я — приговоренный, он — палач. Он поворачивается ко мне и говорит, воровато подмигивая:
— С такими ломами и пилами можно взломать самую крепкую кассу.
— Ян, — встревает Еж, — ты не нашел прокламаций, красного знамени и револьвера?
— Пан писатель хорошо их спрятал, — отвечает тот.
— Готово, — говорит мне Еж, — подпишите.
Я бросаю взгляд на исписанный лист и беру перо.
— Не пиши в субботу! — хватает меня за руку мама. Ее лицо становится жестким и напряженным. Острые скулы заостряются еще больше.
Я объясняю агенту, что мама не дает мне писать в субботу.
— Вот те раз! — смеется Еж. — Вы подстрекаете рабочих, призываете их к бунту, но в жидовскую субботу вы, видите ли, не пишете. Вам придется подписать. Закон есть закон.
— Знаем мы ваши уловки! — гремит Ян-палач. — Потом вы будете отрицать, что это ваши бумаги!
Мама стоит между мной и палачом, как воробушек, защищающий своими крылышками выпавших из гнезда неоперившихся птенцов от злого кудлатого пса.
54
«Литва! Отчизна моя!» (