Все еще держась за голову, Екатерина Васильевна направилась къ телефону. Бонна слѣдовала сзади ея и уговаривала успокоиться. Екатерина Васильевна продолжала:
— А ужъ съ прогулками я теперь не знаю, какъ и быть. Шурочкѣ докторъ велѣлъ выходить на воздухъ только на четверть часа, мамкѣ-же предписано для здоровья дѣлать моціонъ полчаса. Посылать ее одну съ Павломъ — неудобно. Онъ начнетъ съ ней разговаривать по дорогѣ, будетъ волновать, а это ядъ для ея молока. Я вотъ что… Я буду васъ посылать кататься съ мамкой на нашей лошади. Это будетъ лучше. Вы, Шурочка, мамка. Кучеръ свезетъ на службу мужа и, вернувшись, повезетъ васъ, а вы вокругъ Таврическаго сада одинъ — два раза… Это мѣсто достаточно пустынное… Около Таврическаго сада можете сойти съ саней и походить, а кучеръ сзади васъ поѣдетъ и не будетъ отставать. Такъ лучше… А то Павелъ… Подозрителенъ мнѣ нашъ Павелъ по отношенію къ Еликанидѣ. За нимъ тоже надо слѣдить.
Катерина Васильевна сдѣлала гримасу и покачала головой.
Она повернула ручку телефона. Звонокъ.
— Номеръ восемь тысячъ первый… Соедините. Алло! Кто говоритъ?
Но мужа не оказалось въ департаментѣ, онъ уѣхалъ уже съ докладомъ.
— Боже мой! Что-жъ это такое! Вѣдь до обѣда, пока вернется мужъ, еще три-четыре часа! А я одна, одна и не знаю, что мнѣ дѣлать, что мнѣ предпринять! — съ отчаяніемъ воскликнула Катерина Васильевна, вѣшая слуховую трубку телефона, и отправилась въ дѣтскую разносить мамку Еликаниду за ея «непозволительное поведеніе».
V
Быстро дойдя до дверей дѣтской, Катерина Васильевна Колоярова остановилась и задумалась:
«Вѣдь если я наброшусь на мамку и буду ей очень строго выговаривать, — соображала она, мамка испугается, станетъ плакать, и молоко ея можетъ отъ волненія испортиться, а это вредно для Мурочки. Да, ему будетъ вредно, и онъ можетъ заболѣть. Ее я не жалѣю, а Мурочка несчастный… Стало быть, надо начать слегка… Безъ выговора ее нельзя оставить, но надо слегка… А вернется мужъ — онъ ужъ ей настоящій разносъ сдѣлаетъ. Но тогда уже это будетъ постепенность, это не отразится на ея молокѣ.
И Катерина Васильевна сейчасъ-же похвалила себя за благоразуміе, за то, что ей пришла такая благая мысль о сдержанности.
Катерина Васильевна тихо вошла въ дѣтскую. Мамка Еликанида успѣла уже снять съ себя глазастый шугай, кокошникъ съ блестками, сидѣла въ не менѣе глазастомъ ситцевомъ будничномъ сарафанѣ изъ розоваго мебельнаго ситца съ громадными разводами и съ бѣлыми рукавами буффами и кормила грудью ребенка, который, оголодавъ въ ея отсутствіе, громко чмокалъ при сосаніи. Картина была умилительная. Катерина Васильевна при первомъ взглядѣ пришла въ телячій восторгъ, но тотчасъ-же замѣтила, что мамка, держа около груди Мурочку, что-то жевала, а правую руку держала въ карманѣ юбки. Екатерина Васильевна вспыхнула и бросилась къ мамкѣ:
— Покажи, что ѣшь! — крикнула она. — Не утаивай, не утаивай, ты что-то жуешь!
Мамка блеснула красивыми, улыбающимися глазами и отвѣчала:
— Сѣмячки, барыня…
— Какія сѣмячки?
— Простыя сѣмячки… Вотъ-съ.
И она вытащила изъ кармана нѣсколько подсолнушныхъ зеренъ и показала на ладони.
— Да какъ ты смѣешь такую дрянь ѣсть! Кто тебѣ позволилъ? — закричала на нее Екатерина Васильевна.
— А что-жъ такое? Я всегда ихъ ѣмъ, барыня…
— Еще того лучше! Какое-же ты имѣешь право ѣсть предметы, не разрѣшенные тебѣ докторомъ! Подсолнушныхъ зеренъ въ спискѣ нѣтъ. Нѣтъ, нѣтъ. Списокъ твоей ѣды я знаю наизусть. Какъ-же ты смѣла? Вѣдь ты можешь уморить ребенка.
— Виновата, барыня… Простите… Я не знала…
— Давай сюда эти сѣмячки… Давай… Вынимай все, что у тебя есть въ карманѣ, и не смѣй больше ихъ ѣсть… Да и вообще ничего не смѣй ѣсть безъ нашего разрѣшенія, того, что не отъ насъ.
Мамка послушно вынула изъ кармана горсточку сѣмячекъ штукъ въ двадцать и передала барынѣ.
— Больше не осталось у тебя? — спросила барыня.
— Ничего не осталось.
— Вывороти карманъ. Покажи.
Карманъ былъ вывернутъ.
— Я не знала, что сѣмячки вредны, и очень часто ихъ ѣмъ отъ скуки… — говорила мамка Екатеринѣ Васильевнѣ.
— Прежде всего, ты не должна разсуждать. Откуда ты взяла сѣмячки? Покупать ты себѣ ѣды не смѣешь.
— Мнѣ, барыня, наша судомойка Акулина дала.
— Акулина? Ну, я съ Акулиной раздѣлаюсь. Чтобы сѣмячекъ у тебя я больше не видѣла! А теперь вотъ что, — сказала барыня, сѣла противъ мамки и сдѣлала маленькую паузу, замѣтивъ, что глаза мамки подернулись легкой слезой. — Прежде всего не волнуйся… Я буду говорить, а ты слушай и не волнуйся. Это вредно для ребенка. И не плачь… Конечно, ты чувствуешь себя виноватой, но слезами ничего не подѣлаешь.