— Великая Мать,— прохрипел сутулый воин, больно сжимавший корявыми пальцами шею Олы.— Вот эти люди приплыли сверху. Наверно, не знали, что их сородичи бежали из своих жилищ. Что с ними делать?
Старуха в зловещей тишине рассматривала пленников. В её круглых, как у совы, глазах красным огоньком тлел отблеск костра. Потом морщинистые веки медленно опустились, и лицо Великой Матери стало сонным.
— Засуньте их головой в воду, пока не перестанут жить,— пропищала она и слабо махнула высохшей рукой,
— Великая Мать,— вдруг сказал дед Уча,— меня можно лишить жизни, но вот эта девочка,— он кивнул на Олу,— она дочь предводительницы рода. Она знает язык зверей, лекарственные травы и многое другое.
Глаза у старухи снова загорелись красным.
— А не врёшь? — подозрительно спросила она и задумалась.— Хорошо, старика уведите, а девчонку мы оставим себе.
Воины подхватили деда Учу и спиной вперёд потащили к выходу. Последнее, что запомнила Ола, это были волочившиеся по земле босые дедовы ноги и беспомощная улыбка, застывшая на его обветренном, коричневом лице. Больше деда Учу она не видела никогда.
Через день из подслушанных разговоров Ола узнала, что попала к Длинноруким. Об этом бродячем племени грабителей она уже слышала от взрослых. В тот день, когда они с дедом Учей плавали к духам на скалах, охотники рода Отца-Ворона издалека заметили приближение многочисленного отряда Длинноруких. Они успели предупредить своих сородичей, собрались и вместе со всеми уплыли по реке. Часть Длинноруких пустилась в погоню по берегу, надеясь догнать беглецов, а часть во главе с дряхлой предводительницей осталась их дожидаться.
Ола под присмотром воинов готовила пищу для Великой Матери Длинноруких, которая целыми днями грелась на солнцепёке. На ночь девочку крепко связывали, чтобы она не сбежала.
На третью ночь Ола услышала за стеной негромкое повизгиванье. Она затаила дыхание. В дальнем углу, зарывшись в пушистые меха, тонко посапывала Великая Мать. У входа вовсю храпели воины, охранявшие предводительницу. Тлели, потрескивая, сырые ветки в очаге, и редкие красные искры лениво взлетали к верхней отдушине, в которую заглядывали помаргивающие звёзды. Визг повторился.
— Аф,— еле слышно позвала Ола.— Р-рр... я здесь,— отозвался пёс.
— Иди сюда, только тихо, чтобы тебя не услышали.
Прошло ещё некоторое время. Никаких новых звуков, кроме сонного похрапывания людей, не было. И только когда влажный собачий нос ткнулся в плечо Олы, она поняла, что Аф уже здесь. Он тотчас радостно лизнул её в щёку и снова проскулил:
— Что нужно делать?
Ола перевернулась на бок и, подставляя свои связанные сыромятной кожей руки, сказала:
— Перегрызи эти ремни...
Скоро они осторожно прокрались мимо спящих воинов и выскользнули из хижины.
Стояла тёплая безлунная ночь, и по-ночному были ясны даже самые далёкие звуки. Где-то яростно взлаивали дикие собаки, потом земля донесла приглушённый топот промчавшегося табуна лошадей. Вслед за этим над тёмными просторами прокатился низкий могучий рёв, и сразу же неподалёку тоскливо заплакала ночная птица.
Чуть отбежав от стойбища, они на миг остановились на невысоком пригорке. Аф прижался тёплым боком к ногам девочки и, щетиня загривок, оглянулся назад. Никто их не преследовал, и он успокоился.
— Ночь перевалила за середину,— проворчал он, подставляя нос слабому дыханию встречного ветерка.— Впереди много троп; по которой из них мы пойдём?
Ола ласково провела рукой по его голове, вздохнула и, не ответив, сбежала с пригорка.
Над далёкими перелесками едва-едва начинал светлеть краешек неба.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Фуф остаётся один, потом встречает оленёнка Гая и Умного хомяка.
Непоседа Фуф ещё утром куда-то исчез, и к середине дня мамонтиха не на шутку испугалась. Она обошла несколько рощ и теперь не знала, где ещё искать сына. Вдруг навстречу попался Харри.
Медведь мигом прыгнул за толстое дерево и, высунув из-за него голову, с обидой сказал:
— Напрасно вы тогда так осерчали на меня. Я же совсем не желал зла вашему сыночку. Ну, шлёпнул бы его разок-другой, так это ему же на пользу! Излишняя родительская любовь детей только портит!
Увидев, однако, что мамонтихе вовсе не до него, медведь осмелел и вылез из-за дерева.
— Хрр, не те нынче дети пошли,— сказал он, сокрушённо разводя лапами.— Дерзят, старших не уважают. Вот, помню, мы в своё время...
— Вы не видели моего сына? — перебила мамонтиха, тревожно озираясь по сторонам.
— Что, неужели пропал? — оживился Харри.— Ай-яй-яй... Постойте-ка...— Медведь прищурился, делая вид, что вспоминает.— Ах-хрр, совсем из ума выжил! Я же видел его сегодня! Помню, ещё подумал, какой вкусн... э-ээ, какой симпатичный малыш...
— Вы видели моего сына? — вскинула хобот мамонтиха.— Где?
— Ага,— подтвердил медведь.— Знаете старую свиную тропу, что идёт по обрыву вверх по Амгау?
Мамонтиха нетерпеливо кивнула.
— Вот по ней он и убежал. Я хотел было вернуть его, потому что дальше-то места очень уж нехорошие...
— Что такое? Почему? — закричала мамонтиха не своим голосом.
Медведь казался совсем убитым.
— Старый я дурак! — причитал он и даже ухитрился всплакнуть.— Как же я не догадался-то: ведь там живёт этот негодяй пещерный лев, разбойник, каких свет не видел. Съесть малыша ему ничего не стоит!
Мамонтиха повернулась и бросилась к реке. Забыв об осторожности, она бежала по узенькой подмытой тропе, которая выдержала бы разве что свинью, но никак не огромную мамонтиху. И тропа не выдержала. Вместе с грудами земли мамонтиха рухнула с огромной высоты прямо в отороченные пеной водовороты. Через короткое время оглушённая Фуфина мать показалась уже на середине реки, и широкое течение неторопливо понесло её дальше.
Харри видел всё. Он провожал мамонтиху глазами, пока мог различить её среди волн, потом довольно ухмыльнулся и пошёл прочь от обрыва.
Всю остальную часть дня медведь потратил на розыски мамонтёнка. И если бы он его нашёл, то наш рассказ о бедном Фуфе можно было бы тут же и окончить. Харри обрыскал несколько рощ, где обычно любила кормиться мамонтиха. Под вечер, усталый и голодный, он отправился за более лёгкой добычей, рассудив, что мамонтёнок от него всё равно не уйдёт и съесть его ещё успеется.
А Фуф так никогда и не узнал, почему столь неожиданно и навсегда исчезла его мама. Не найдя её там, где они расстались, мамонтёнок совершенно потерял голову. Всё вокруг — и раскидистые дубы, и тонкие берёзы, и ивы с бугристой серой корой, и даже весёлые ручейки, затерянные в траве,—всё вдруг помрачнело, насупилось. Везде, куда ни глянь, мерещилось что-то злое и пугающее. Только тут до Фуфа дошло, что он уже с самого утра ходит совсем-совсем один. Мамонтёнок заверещал и кинулся куда глаза глядят. Встревожив стайку темноглазых косуль, пришедших на водопой, он миновал мелкую речонку, с жалобным хныканьем заметался по каким-то полянам в россыпях красных и белых цветов и, наконец, мохнатым скулящим клубком выкатился на край равнины.
Здесь было просторно и тихо. Вечерело. Вдали, над неоглядными зарослями синеватой бизоньей травы, неторопливо плыли бурые спины быков, появлялись и исчезали сухие головки пугливых винторогих антилоп, проносились всхрапывающие кони с короткими растрёпанными гривами.