— Что это такое?
— Светлячки. Они есть и в Иллинойсе. Если штук пять поместить под стекло от лампы, то можно читать при их свете.
— Это было бы весьма кстати! — заметила я. — Я ничего не вижу. Вы уверены, что существует другая гостиница?
— Абсолютно уверен!
Я начинала сомневаться в этом. Ни одного жилища или человеческого звука. Наконец мы услышали испанскую речь; смутно виднелась какая-то стена: без единого огонька. Льюис толкнул калитку, однако войти мы не решились: хрюкали свиньи, кудахтали куры и откуда-то доносился хор лягушек.
— Это разбойничий притон, — прошептала я. Льюис крикнул:
— Здесь гостиница?
Послышался какой-то шум, мелькнула свеча, потом вдруг зажегся свет; мы находились на постоялом дворе, нам вежливо улыбался мужчина. Он что-то сказал по-испански. Льюис перевел мне:
— Он извиняется; произошла небольшая авария с электричеством. У него есть комнаты.
Наша комната с одной стороны выходила во двор, с другой — на джунгли, в ней было пусто, но простыни под кисейными занавесками от москитов оказались белыми. На ужин нам подали прилипавшие к зубам тортильи {Тортильи — маисовые лепешки в Центральной Америке. (Примеч. пер.)}, фиолетовые бобы и костлявую курицу под соусом, от которого у меня горело горло. Столовую украшали лубочные картинки и ярмарочный фарфор. На календаре полуобнаженные индейцы в перьях играли в баскетбол посреди древнего стадиона. Сидевший на скамейке во дворе в окружении свиней и кур мексиканец бренчал на гитаре.
— Как далеко до Чикаго! — сказала я. — И до Парижа. Все так далеко!
— Да, теперь мы начинаем по-настоящему путешествовать, — оживленно отозвался Льюис.
Я сжала его руку. В это мгновение я прекрасно знала, что у него в голове: звук гитары, хор лягушек и я. Я слушала лягушек, гитару и целиком принадлежала ему. Для него, для меня, для нас не существовало ничего, только мы.
Всю ночь лягушачье пение наполняло нашу комнату; на рассвете защебетали тысячи птиц. Когда мы вошли на территорию старинного города, то оказались там одни. Льюис бросился к храмам, я не спеша последовала за ним. Я была еще более растерянна, чем по прибытии на Юкатан. До сих пор древность олицетворяло для меня Средиземное море; на Акрополе, на Форуме я без удивления созерцала свое собственное прошлое, но ничто не связывало с моей историей Чичен-Ицу. Неделей раньше я не знала даже названия этой гигантской геометрической Мекки с напоенными кровью камнями. А теперь она была тут, громадная, безмолвная, давившая на землю тяжестью своих правильной формы сооружений и неистовых изваяний. Храмы, алтари, изображенный на календаре стадион, рынок с тысячью колонн, еще храмы с четкими углами и немыслимыми барельефами. Поискав Льюиса глазами, я обнаружила его на самом верху большой пирамиды; он махал рукой и выглядел таким маленьким. Лестница была крутой, и я поднималась по ней, не глядя под ноги, устремив взгляд на Льюиса.
— Где мы? — спросила я.
— Я и сам не знаю.
За крепостными стенами, насколько хватал глаз, простирались зеленые джунгли, где местами вспыхивали красные цветы цезальпиниевых деревьев. И никаких полей.
— А где они выращивают свой маис? — спросила я.
— Чему же вас учили в школе? — ответил самодовольным тоном Льюис. — Во время сева они выжигают часть джунглей; после сбора урожая деревья сразу вырастают, и следов не видно.
— Откуда вы это знаете?
— О! Я всегда это знал. Я рассмеялась.
— Неправда! Вы наверняка вычитали это в какой-нибудь книге минувшей ночью, пока я спала. Иначе вы сказали бы мне это еще вчера в автобусе.
Он с виноватым видом ответил:
— Странно все-таки, даже в мелочах вы всегда разоблачаете меня. Да, вчера вечером я нашел книгу в гостинице и хотел произвести на вас впечатление.
— Продолжайте в том же духе. Что еще вы узнали?
— Маис растет сам по себе. Крестьянам приходится работать всего несколько недель в году. Вот откуда у них бралось время, чтобы построить столько храмов. — И с неожиданной запальчивостью он добавил: — Представляете себе такую жизнь! Есть тортильи и таскать камни под этим солнцем! Есть и потеть, надрываясь на работе, потеть и есть, и так изо дня в день! Человеческих жертв было не так уж много, и они — не самое худшее. Но подумайте о миллионах несчастных, которых воины и жрецы превратили во вьючных животных! И почему? Из-за дурацкого тщеславия!