Самые чудесные из всех чудес были очень старые huipils {Сорочки, рубашки индейцев (исп.)}, которые носили некоторые крестьянки. Я показала Льюису на одну из тех блузок со старинной вышивкой, где небесно-голубой цвет смешивался с приглушенным красным и золотым:
— Вот что я хотела бы купить, если бы это продавалось.
Льюис внимательно посмотрел на старую индеанку с длинными косами:
— Может, она и продала бы.
— Никогда я не осмелилась бы предложить ей это. Да и на каком языке?
Мы пошли бродить дальше. Женщины месили ладонями тесто для тортильи, на огне томились кастрюли с желтым рагу; семейства закусывали. По бокам площади стояли две белые церкви, к которым поднимались по лестницам; на ступеньках мужчины, одетые опереточными тореадорами, размахивали кадилами. До большой церкви мы добрались сквозь густой дым, напомнивший мне мое благочестивое детство.
— Имеем ли мы право войти? — спросила я.
— А что они могут нам сделать? — отвечал Льюис.
Мы вошли, и я чуть не задохнулась от тяжелых пахучих ароматов. Ни стульев, ни скамеек, ни одного сиденья. Покрытый плиткой пол походил на цветник, состоявший из свечей с розовым пламенем; индейцы бормотали молитвы, передавая из рук в руки маисовые колосья. На алтаре лежала мумия, украшенная парчой и цветами; напротив, увешанный тканями и драгоценностями, находился большой окровавленный Христос с измученным лицом.
— Если бы можно было, по крайней мере, понять, что они говорят! — сказал Льюис.
Он смотрел на старика с шершавыми ступнями, который благословлял стоявших на коленях женщин. Я потянула Льюиса за руку:
— Пошли. От этого фимиама у меня разболелась голова. Когда мы вновь очутились на улице, Льюис сказал:
— Знаете, я не думаю, что индейцы очень счастливы. Одежда у них веселая, но сами они — нет.
Мы купили пояса, сандалии, ткани; старуха в чудесной huipil была по-прежнему там, но я не решилась подступиться к ней. На площади в кафе-бакалее несколько индейцев пили, собравшись вокруг стола; жены сидели у их ног. Мы заказали текилу {Текила — водка из мексиканской агавы. (Примеч. пер.)}, нам подали ее с солью и маленькими зелеными лимонами. Два молодых индейца, шатаясь, танцевали ради собственного удовольствия; они настолько не способны были веселиться, что душа разрывалась на них глядя. Снаружи торговцы начали складывать свои лотки; из глиняной посуды они делали сложные сооружения, которые водружали себе на спину; накинув на лоб кожаный ремень, помогавший им поддерживать ношу, они неторопливо пускались в путь.
— Вы только посмотрите! — сказал Льюис. — Они принимают себя за вьючных животных.
— Наверное, они слишком бедны, чтобы держать ослов.
— Думаю, да. Но посмотрите, с какой покорностью они принимают свою нищету: это-то больше всего и раздражает. А что, если нам вернуться?
— Давайте вернемся.
Мы пошли в гостиницу, но у двери он меня оставил:
— Я забыл купить сигареты. Сейчас приду.
У нас в камине ярко горел огонь; этот маленький солнечный городок взобрался выше, чем любая, самая высокая французская деревушка, и ночь обещала быть прохладной. Я легла возле огня, приятно пахнувшего смолой. Мне нравилась эта комната с розовой штукатуркой на стенах и всеми ее коврами. Я думала о Льюисе: меня радовала возможность побыть пять минут одной, потому что это позволяло мне думать о нем. Нет, красочный фасад не действовал на Льюиса. Покажи ему храмы, пейзажи, рынки, он сразу заглянет дальше: за всем этим он видел людей, и у него были свои мысли насчет того, каким должен быть человек: прежде всего это личность, которая не смиряется, личность, у которой есть желания и которая борется, чтобы удовлетворить их. Сам он довольствовался малым, но горячо воспротивился тому, чтобы его лишили всего. Его романы отражали странную смесь нежности и жестокости, потому что чересчур податливые жертвы внушали ему почти такую же ненависть, как их угнетатели. Он отдавал свою симпатию людям, которые пытались, по крайней мере, осуществить свое личное бегство в литературу, искусство, наркотик, на худой конец преступление, но лучше в счастье. И по-настоящему он восхищался лишь великими революционерами. Он не больше меня был склонен к политике, но весьма сентиментально относился к Сталину, Мао Цзэдуну, Тито. Американские коммунисты казались ему глупыми и мягкотелыми, но мне думалось, что во Франции он стал бы коммунистом: по крайней мере, попытался бы. Я посмотрела на дверь: почему он не возвращается? И уже начинала терять терпение, когда он вошел с пакетом в руках.
— Что вы там делали? — спросила я.