«Чего только не выпадает на долю мужчины, пока он ходит по земле», — вздыхал Бестибай. Воспоминания и ночью не отпускали его. Прошедшие годы он видел ясно, словно дорогу в Майкудук: каждый изгиб, поворот, петелька — родные. Только взглянешь — сразу выплывает все, что с ними связано. Твоя радость, боль, друзья, недруги. Пока жив — ничто бесследно не исчезает. Все в тебе, в твоем сердце. Куда бы ни поехал или ни пошел. Возьми Караганду?! Далеко от Мангышлака, но и там прошлое цеплялось словно репей.
Путь от Майкудука до Караганды зимой тысяча девятьсот сорок второго года даже адаевцам, привыкшим к перекочевкам, немереным степным просторам, показался длинным и трудным. Тряслись на арбах и телегах, плыли морем, ползли в товарных вагонах, шли пешком и только через месяц, зимней студеной ночью, добрались до бараков, построенных рядом с шахтой, — здесь отныне был их дом. Усталые, промерзшие люди, едва войдя в тепло, повалились на голые нары, и многих тут же сморил сон.
— Эй! Вставай! — разбудил громкий голос. В дверях барака, закрыв собой проем, стоял бородач. — Разлеглись! Вы что, в гости приехали или работать? — он язвительно засмеялся. — А ну, поднимайтесь! Каждая группа пусть оставит у вещмешков по человеку. Остальные — марш из казармы! У входа матрасные мешки. Набьете соломой. Одеяло, подушку… — Бородач, видя, что никто и не шевельнулся, замолчал. Потом заорал: — Вы что? Оглохли? Или неживые? Кому я говорю?
Десятки глаз равнодушно смотрели на него.
— Да вы откуда такие? — бородач захлебнулся от злости.
— С Мангышлака и с Бузачи, — отозвался старческий голос. — Слыхал об адаях?
Бородач всмотрелся в говорящего: на нарах лежал тщедушный старик.
— Адаи? — в голосе бородача просквозило удивление.
— Да. О нас говорят: «Я адай, коль узнать меня смог. Не узнал — так и знай: я твой бог!» — горделиво проговорил старик, поднимаясь с нар. Он был одет в широченную купу[18], в которую можно было свободно завернуть трех таких, как он.
— Посмотрите на него: адай! — ухмыльнулся бородач. — Шахта проверит, кто ты. Она и не таких видела. Это тебе не пески. Так и знай!
— Не пугай своей шахтой, — в тон ему ответил старик. — Нас и Майликудук не взял!
Адаевцы, прислушивавшиеся к разговору, засмеялись. Майликудук знал каждый: это был один из самых глубоких колодцев на Мангышлаке.
Чернобородый неожиданно сбавил тон. Ткнул пальцем в лозунг, висевший на стене барака: «Шахтер, помни! Каждая тонна угля, добытая тобой, приближает день победы!»
— Понятно?! Марш из казармы — баня ждет! Одежду сдадите на дезенпек[19], чтобы заразу вывести. После бани — выдам новую. Потом к врачу, — и добавил складную фразу: — «Чистота — залог здоровья!»
— Погодите, погодите, уважаемый, — врезался в разговор проснувшийся Басикара. — Не крутите языком, словно кобыла хвостом, когда ее жалят оводы. Или наши головы — пустые казаны: что ни скажешь — все туда влезет?!
— Ишь ты, только приехал, — бородач недовольно затряс головой, — а уж указывает. Слушай, что тебе говорят, и делай!
Бестибай наклонился к Басикаре: «Скажи ему: чаю бы попить. Промерзли все».
Бородач услышал, сверкнул глазами:
— Нашли время! В бане согреетесь.
Самый старший из всех — Нурлан-ага, не выезжавший с Мангышлака дальше Бейнеу, переспросил: «Где согреемся?»
Сосед его, тоже не поняв хорошенько, о чем шла речь, объяснил по-своему: «Горячий источник… Соленая грязь как рукой все боли снимет».
Бородач заколыхался от смеха:
— Ну и знатоки! «Так и знай: я — твой бог!» — передразнил он того старика, что первый заговорил с ним. — Баня — жаркий дом. В нем совершите омовение горячей водой. Дошло? Чаю попьете после. Титан с горячей водой в соседней комнате.
— Хорошо! — обрадовался Нурлан-ага. — Всю дорогу щепоток[20] брали из крана, а здесь он в кисане[21].
— Нам все равно: кисан, кран — был бы чай, — кивнул сосед.
— Шевелитесь! — скомандовал бородач, — Потом поговорите.