Рассветало. Все резче обозначались гряды холмов, острые спины барханов, оловянные пятна солончаков. Поодаль от Жалела темнел кулыптас[36]. Пустынный ветер шевелил тряпочки-приношения, которыми был обвязан туг[37], высившийся рядом с могилой. Кто в ней лежит? Чабан? Охотник? Святой? Или, быть может, воин, что в такой же предрассветный час вышел из кибитки, взлетел в седло, чтобы защитить родину от врага?
Сколько безымянных могил разбросано по Мангышлаку! От тех, кто покоится в них, почти не осталось ни памяти, ни преданий. Только шершавые монументы, изъеденные ветром и солнцем, вонзаются в небо, напоминая о человеке, когда-то видевшем это небо, степь, море.
Жалел смотрел на камень, и вдруг глаз его уловил смутную тень. Он подошел совсем близко, склонился над могилой. Да, он не ошибся. В углублениях, когда-то выбитых или вырезанных сталью, там, где приютился ржавый лишайник, можно различить фигуру всадника, мчащегося с копьем наперевес. И конь и человек схвачены одной изысканной и уверенной линией.
Летит степняк по равнине. Неудержимо, волшебно, сквозь время. Не смерть закрыла ему очи — ослеп он от солнца; и не безмолвие могилы оглушило его — тугой, яростный ветер не дает услышать человеческие голоса. Стремителен бег коня, вырвавшегося из каменного плена. Тяжелеет в руке воина копье, нацеленное на зверя? врага? чудище?.. Что сама смерть перед этим порывом? Разве она властна над ним, как и над этим творением художника? Мчится гордый всадник, и никакое препятствие не остановит джигита. Да и сам он разве властен над этим неистовым движением?! Попробуй остановись — и горячая кровь тут же разорвет сердце, фонтаном вырвется наружу.
«В тот год над нашей страной разверзлись врата небесного гнева. Из Туркестана двинулось огромное войско, и кони их стремительны, как орлы, с копытами, подобными твердым камням. Их луки натянуты, копья заострены; они туго опоясаны, и не разорвать ремней на их сапогах», — вспомнилось Жалелу описание средневекового историка. Не был ли тот, кто лежит под этим камнем, одним из тех суровых воинов, о которых упоминается в летописях?
На Мангышлаке скрещивались пути из Европы в Среднюю Азию, Индию, Китай. Персы называли полуостров Сиях-Кух, что в переводе означает Черная Гора. Он и был такой грозной горой-крепостью, крепким тылом, стартовой площадкой для дальних походов, которые предпринимали его предки. Но куда бы ни забрасывала их воинская судьба, Мангышлак всегда оставался заветной гаванью, материнской колыбелью, откуда начинались дерзкие набеги, таинственные приключения, стремительные походы, которые снова и снова возбуждали воображение юношей. Они уходили отсюда, чтобы, как и положено мужчине, начать самостоятельную жизнь, но всегда — если их не останавливала смерть — возвращались к родимой земле. Шершавые монументы, так же как и в день похорон, вонзаются в небо, напоминая о людях, противопоставивших свое «я» равнодушной горизонтали вселенной.
Мчится неистовый всадник. Дразнит, притягивает, но все так же ускользает от него синяя полоска у горизонта. Стоит домчаться до нее, перелететь, перескочить роковую черту — и перед тобой море! Темно-зеленое, ласковое, огромное. Волны в кипящей пене. Мокрые камни, застывшие у воды. Каспий. Каждый народ давал ему свое имя. Древние греки называли Гирканским, персы — Мазандеранским, русские — Хвалынским…
В непрестанном круговороте племен, проходивших по его берегам, забывались более ранние названия.
«Следы на Мангышлаке особый смысл таят. Племен прошло немало — следы их говорят…» Так пел знаменитый Кашаган, имя которого стало для адаев синонимом настоящего певца — жирау.
О ком рассказывал Кашаган? О саках, тюрках, сарматах, хазарах? Их кони тоже оставляли следы на влажном песке. Что искали они здесь, всматриваясь в нагие берега? Свободу, дом, счастье? А может, притягивало само море, его безбрежность и тайна…
Море и степь рядом. Они вливались друг в друга, отрешенные, равнодушные к людским жизням. Наступал Каспий — уходила под воду степь. Отступала вода — обнажалось морское дно и первая красноватая, но все одно земная трава поселялась там, где недавно еще плавали рыбы. И так век за веком — тысячелетия, которые всего лишь миг и для моря, и для степи. Что же можно сказать о человеческой жизни, если забывались целые народы, угасавшие в этой пустынной стране? О каких следах пел Кашаган?
«Вглядись в камни, источенные временем, изборожденные глубокими трещинами, как морщинами. Помолчи, прислушайся — и до тебя донесутся отзвуки былой жизни, — напоминал Кашаган. — Тени забытых предков пройдут перед тобой, и распахнется дверь туда, куда они ушли…»