Было и быльем поросло…
Жандос Тлепов женился в сорок первом году. Их свадьба с Зейнеп была двадцатого июня, в пятницу, а двадцать второго грянула война. Уже в июле Жандос учился командовать взводом, носил по кубарю в петлицах. Он ходил и косил взглядом на воротник гимнастерки: блестит кубарь или нет? Ему хотелось, чтобы потускнел, чтобы думали — он уже давно в лейтенантах…
Жандос рвался на запад, где вовсю полыхала война, но их почему-то придерживали в резерве, и Тлепов, как и другие вновь испеченные офицеры, переживал: вдруг и впрямь быстро, малой кровью и на чужой территории закончится война и он не успеет. Писал домой жене, которая жила с его матерью в Алма-Ате, длинные нежные письма. Послал фотографию. На обороте красиво вывел:
«Дорогая Зейнеп! Помни и никогда не забывай! Жандос 3.08.1941».
Он-то помнил, а она… Прошло три года, но будто тысяча лет пронеслась… Жандос вернулся с фронта неожиданно для всех — его считали погибшим. Родной дом показался чужим: мать умерла, Зейнеп вышла замуж за Ердена, которого демобилизовали по ранению. Жандос вошел в свою комнату, оглядел ее: ничего из того, что помнил, в ней уже не стояло. Разве что фотография? Незнакомый юноша в необмявшейся гимнастерке смотрел на него с картонного прямоугольника. Лицо округлое, едва ли не детское. Глаза мечтательные. Неужели он когда-то был таким?
«Отгулялась сучка. Бобик сдох!» — почему-то вспомнилось ему грубое присловье командира партизанского отряда, в котором он воевал.
Жандос потер щеку жесткой ладонью. Была ли другая жизнь, кроме той, что прожил на фронте?
Смутно догадываясь, что главное — не думать, не вспоминать то, что когда-то было, Жандос деланно бодро сказал:
— Ну что, молодожены… Обедом-то покормите гостя?
— У меня все готово! — откликнулась Зейнеп и загремела посудой, собирая на стол.
Ерден с беспокойством наблюдал за Жандосом. Словно заведенный приговаривал:
— Главное, что мы живы… Понимаешь, живы!
Голос был благостный. Призрачная улыбка играла в углу рта. Он за эти годы почти совсем не изменился. Так же красив, представителен, даже некая важность появилась в нем.
В комнате звонко тикали часы. Они сели втроем за стол, который Зейнеп накрыла красивой, как до войны, скатертью. Они ели, пили спирт, привезенный Жандосом. Говорил больше Ерден — у него был дар увлекать слушателей, и, наверное, в институте, где он преподавал, студенты любили его лекции.
— А ты стал совсем другой… — повторяла раскрасневшаяся Зейнеп, обращаясь к Жандосу. — Когда вошел — я даже не сразу поняла…
Он смотрел на нее, пытаясь отыскать в полноватой женщине, сидевшей напротив, черты той девушки, что когда-то признавалась ему в любви. Сейчас она была чем-то неприятна ему.
Ерден все говорил и говорил без конца, словно потоком слов хотел заглушить тревогу, неловкость, сожаление… Теперь он вспомнил тот бой, когда Жандоса ранило, а боец, вытаскивавший его из траншеи, был убит… Через несколько минут в траншею ворвались фашисты и, как все решили, добили его…
Примерно так и случилось с Жандосом. Только недострелили его, и он выжил, очнувшись в погребе, куда притащили раненого женщины из ближайшего села. Они-то и выходили Жандоса, а потом переправили к партизанам. И он воевал, снова был ранен. Подлатался в лесном госпитале, опять встал в строй. И вот вернулся…
В соседней комнате заплакал ребенок. Да так жалобно… Зейнеп кинулась к нему. Что-то говорила, успокаивая. Потом вернулась с малышом.
— Сын! Мы назвали его Женис![41]
Ребенок открывал круглый розовый рот, морщил на свету смуглое личико. Зейнеп ласково похлопывала его. Руки у нее были красные, шершавые — она работала на обувной фабрике, и Жандос больше всего в тот вечер запомнил почему-то эти руки. Потом, гораздо позже, когда вспоминал свой приход домой, ему виделись ладони Зейнеп — сухие, бесцветные, покрытые шелушащейся кожей. Эти руки лучше всяких слов убеждали: Зейнеп пришлось нелегко — и мог ли он судить ее?
Ерден спросил, что он собирается делать? Жандос и сам не знал, но уверенно ответил, что едет в Актюбинск, в геологоразведку. Там-де живет фронтовой товарищ… Ерден, а за ним и Зейнеп почему-то стали уговаривать остаться в Алма-Ате, и, чем настойчивее доказывали, почему именно он должен остаться, тем решительнее настаивал на своем Жандос. Втроем они вели какую-то игру, вроде той, что бывает в детстве, когда слышишь одно, а передаешь другое. Игра называлась «испорченный телефон». Их разговор в тот вечер и был таким телефоном, искажающим подлинный смысл… И все же ни Зейнеп, ни Ерден не могли скрыть, как ни старались, своей радости и облегчения, когда наконец уверились: Жандос действительно уедет!