Итак, первым маяком, указывающим нам на такую новую непосредственность будущего, являются квантовые компьютеры. Здесь мы имеем совершенно иную, на порядок более сложную систему счёта, чем в известных нам электронных компьютерах, и, возможно, такая система в будущем потребует даже создания новой, более сложной, но более удобной математики. Планирование экономики на основе подобных вычислений безусловно выводит нас за рамки алгоритмов управления, выработанных в эпоху Античности и используемых в политике и экономике и по сей день. Возможность так быстро обмениваться информацией, и, что особенно важно, обучаться в процессе такого обмена выводит нас вообще за рамки алгоритмического управления. Как известно, на системе алгоритмов основывается система электронного компьютера. Такой компьютер не способен интенсивно обучаться, он лишь реализует заложенные в него программы. Но отличительной чертой квантовых компьютеров является то, что они способны обучаться. Конечно, в основе их работы так же должен быть заложен некоторый алгоритм, но этот алгоритм есть алгоритм подражания машины человеку и обществу, который при этом сам же человек властен и изменить. Таким образом, квантовые компьютеры снова позволяют человеку восстановить свою власть над машиной, которую в наш век он уже почти полностью утратил. Такая система как нельзя лучше подходит для планирования экономики в режиме реального времени. То есть здесь уже спрос и предложение влияют друг на друга мгновенно, и спрос может изменить план. Система чутко может реагировать на спрос каждого человека. Такая система не нуждается в командно-административном аппарате, да и вообще не нуждается в субординарной централизации, в каждом городе она может работать совершенно автономно. В силу этого следует даже задаться вопросом, который, возможно, ещё долго будет занимать самые светлые умы будущего. Можно ли назвать такой искусственный разум в полном смысле слова машиной, или это есть уже что-то иное, например, живой организм, искусственно созданный человеком по своему образу и подобию, но целиком и полностью зависящий от воли человека?
Оставим этот вопрос для более подходящего контекста и обратимся ко второму, ещё более древнему, но менее очевидному маяку будущей непосредственности, который так же не укладывается в систему алгоритмов, выработанных в Античности. Речь в данном случае идёт о внутреннем территориальном устройстве больших стран и государств. Ещё Монтескье, а вслед за ними и другие деятели Просвещения признавали, что большое государство не может быть республикой, принцип разделения властей здесь невозможен, и потому она должна быть монархией. Монархию же мыслители Просвещения справедливо ставили в один ряд с диктатурой, поскольку иной монархии тогда в Европе уже не знали. И всё же, уже отцы-основатели государства США выдвигают тезис, согласно которому демократическое управление возможно и на огромных территориях. И, например, Джефферсон в качестве образца берёт как раз Римскую Республику. Дело в том, что сепаратистский вариант республики Монтескье не отвечал потребностям той эпохи. Соединённым Штатам, чтобы отстоять свою независимость, нужно было быть единым государством с единым центром, но при этом без монархии, поскольку против монархии как раз и велась война за независимость. Ситуация сложилась крайне затруднительная. Борьба за свободу, как это часто бывает, могла обернуться ещё большей несвободой. И всё же отцам-основателям удаётся ловко выйти из этой ситуации, разработав проект федеративного государства.
Но следует понимать, что этот федерализм не следовал напрямую из идей Просвещения и даже не выводился из модели Римской Республики. При том, что в Римской Республике, а затем в Римской Империи действительно устанавливались довольно сложные непосредственные отношения с провинциями. В силу свой непосредственности, римский федерализм был устроен так, что к каждой провинции был всегда свой, индивидуальный подход, вырабатываемый опытом, а потому правовой статус каждой провинции был разным, как и её автономия. Римская Империя в эпоху принципата совершенно не стремилась к какому-то унитаризму, именно поэтому её нельзя считать государством. Ведь государство должно быть либо унитарным, либо национальным. Каждая новая территория в составе римских владений присоединялась не по шаблону, имела широкую автономию. Можно даже с полной уверенностью сказать, что в Риме до реформы Каракаллы не было двух одинаковых провинций, не было двух одинаковых субъектов федерации, хоть назывались они все, безусловно, одинаково. И всё же, американский федерализм лишь отчасти наследует римский федерализм, в целом же он формируется стихийно, отвечая исключительно на вызовы эпохи. Отцы-основатели США, как люди, мыслящие категориями Просвещения, даже вынуждены были сдерживать этот федерализм, потому как он был ещё не зрелым и запросто мог выродиться в банальный сепаратизм. Так родилась идея федеративного государства. То есть каждый штат обладает приблизительно одинаковым уровнем автономии, хоть и имеет право избирать своих чиновников на местных уровнях и принимать свои местные законы, которые не противоречат государственным законам. Такой умеренный федерализм лучше всего отвечал интересам демократического государства, и всё же он был насильно подогнан под стандарты демократии, и потому не получил дальнейшего развития. Однако следует понимать, что сам по себе такой федерализм был уже чем-то из ряда вон выходящим, не вписывающимся в принятые политические алгоритмы тогдашнего мира, пусть его антибюрократический потенциал и не был до конца реализован.
Такой стихийный федерализм в качестве ответа на вызовы истории постепенно возникает по всему миру, в самых разных странах и ставит под сомнение саму идею государства. В США он очень быстро утратил свою стихийность и творческую продуктивность, каждый новый субъект федерации присоединялся по одной и той же правовой процедуре и становился так же штатом. Но в других крупных странах субъекты федерации изначально имели различный статус, и каждый новый субъект федерации требовал и изобретения новой процедуры. Пожалуй, нигде подобный федерализм не был развит в такой мере, как в России. И в силу исторических причин нигде в мире сейчас нет такого территориального разнообразия, которое имеется в России. В составе Российской Федерации разные субъекты имеют самые разные степени автономии и зависимости от центра, даже разные наименования. При этом подчёркиваем, что федерализм в России формировался стихийно и на протяжении очень долгого периода времени. Начало, пожалуй, было положено ещё при Иване Грозном. Когда Московское царство захватило Казань и Астрахань, население которых на тот момент исповедовали ислам, то пришлось приложить на малые усилия, чтобы удержать эти территории в подчинении. Ведь, как известно, зачастую захватить новые территории бывает гораздо легче, чем удержать их в своей власти. Так со временем ислам в России, наравне с православием, и, позже - с ламаизмом, стал официальной религией империи, а император был не только помазанником христианского бога, но и помазанником Аллаха и воплощением Белой Тары. Сама эта ситуация исторически беспрецедентна, и ничего подобного не было ни с одной "монархией" в мире.
Важно понимать, что такой федерализм, который мы встречаем в России или даже в США в эпоху Античности был просто невозможен и непременно обернулся бы распадом страны. Но сегодня стало возможным сохранение территориального единства при такой невиданной прежде сложности территориального устройства. Технологии коммуникации сделали своё дело и вывели нас за рамки политических алгоритмов, заложенных в основе нашей цивилизации. И по сути та страна, которая будет развивать этот федерализм, сможет принять в качестве субъектов федерации в свой состав большинство стран мира и тем самым объединить множество народов, не ущемляя их традиций и творческих порывов. Конечно, для этого важно, чтобы отношения между субъектами федерации были непосредственными. И в этом плане российский федерализм, которые ещё хранит в себе творческий дух, выглядит более предпочтительным, чем федерализм американский, который уже изначально делал существенный уклон в сторону бюрократизма и шовинизма, который в конечном итоге даже расколол страну и привёл к гражданской войне в США. А уж после этой войны американский федерализм стал лишь ещё более бюрократическим. Что ж, возможно, такова судьба гуманизма в политике. Единственный верный способ достичь эгалитаризма, равноправия, толерантности - это увеличение числа бюрократических паразитов, бесполезных работ и должностей, которые требует от человек лишь присутствия и выполнения монотонных, совершенно не творческих задач. Здесь речь идёт уже о так называемом среднем классе, который якобы является главной опорой современного государства благосостояния. Том классе офисных клерков и протирателей штанов, которые если и занимаются творчеством, то вне своего рабочего места, а на работе должны с серьёзным видом заниматься чем-то скучным и совершенно абсурдным. Рабочие места которых больше похожи на казарму, а труд напоминает отбывание тюремного срока. Армия рабов, господами которых являются не личности, а учреждения. Ведь любой труд, если он не развивает, будь то физическое, интеллектуальное и прочее развитие личностных качеств, является рабским. Средний человек, общечеловек становится врагом творчества. То есть в политическом смысле гуманизм превратился в самое несправедливое насилие над человеком, насилие, кастрирующее в нём самое ценное, за что можно только ценить и уважать человека, волю к творчеству. Не является ли такое тотальное, насильственное принуждение людей быть бесполезными тем, что называется тоталитаризмом?